Судьба погромщика. "Ходит даже в синагогу отмаливать свои прежние антисемитские выходки"
Две недели изучал фундаментальный труд Петра Дружинина «Идеология и филология. Ленинград, 1940-ые» о разгроме ленинградской филологической школы в период борьбы с космополитизмом. Захватывающе интересно.
Особенно интересно, что автор делает акцент не только на известных жертвах этой компании – Эйхенбауме, Жирмунском, Азадовском, но и на их гонителях.
Наиболее удачно судьба сложилась у гонителей, которые ковали карьеру – Алексей Бушмин стал директором Пушкинского дома; Георгий Бердников дослужился до поста первого заместителя министра культуры РСФСР, был спичрайтером Брежнева.
А вот люди, которые восстали против столпов филологии по зову души, впоследствии об этом жалели. Писатель Федор Абрамов неоднократно пытался объяснить, что занесло его на погромную трибуну. Александр Дементьев, правая рука Твардовского в либеральном «Новом мире», также пытался найти себе оправдание.
Существовал еще третий тип гонителей, просто сутяжники, которые ловили кайф от скандала.
Вот об одном таком, Игоре Лапицком, мы и расскажем.
Начинал сын ОГПУшника Игорь Лапицкий (род. в 1920) как советский вундеркинд. Из школы вышел с золотой медалью. Поступил на русское отделение филологического факультета Ленинградского университета. За успехи в изучении древнерусской литературы его представили к стипендии имени Сталина. В 21 год Игорь досрочно закончил университет. Он первым ввел в обиход редакции и варианты повести семнадцатого века «Шемякин суд».
После войны Лапицкий был зачислен в аспирантуру, занял пост председателя месткома и парторга кафедры русской литературы. На исходе 1948 года защитил диссертацию.
В Лапицком окружающих поражала инертность по части приобретения благ. Единственное, что его интересовало, кроме литературы, так это директивы власти. Неудивительно, что когда в 1949 году начался погром старых профессоров, молодой аспирант дал жару выступлениями.
Но если Жуков, Бердников, или там Дементьев, отправив в тираж Эйхенбаума и Жирмунского успокоились, и даже начали позволять себе прекраснодушный либерализм, то для Лапицкого борьба только начиналась. Такое ощущение, что вкусив крови, он потерял весь ученый лоск, став хищником.
Вот он встречает в Рукописном отделе Публичной библиотеки отовсюду вычисленного Михаила Азадовского и тут же пишет донос на имя Маленкова. Его беспокоит активизация Азадовского, ему лично оскорбительны публикации космополита в серии «Литературные памятники», он и эту работу мечтает у него отобрать.
Все меньше внимания уделял Лапицкий ученой деятельности, бомбардируя различные органы доносами. Особенно досаждал он Дмитрию Лихачеву. Тот получил Сталинскую премию за участие в монографии «История культуры древней Руси», что вызвало у Лапицкого, тоже занимающегося древней Русью, взрыв эмоций. За Лихачева заступились сотрудники университета, организовав проработку Лапицкого, во время которой даже выплыло предложение исключить клеветника из партии. Ограничились выговором.
Но Лапицкий не успокоился. Лихачев жаловался:
«На каждом заседании кафедры истории СССР против меня кто-нибудь выступал, заседания стал посещать И. П. Лапицкий, никак формально с нею не связанный; посещал с единственной целью – уязвлять меня чем-либо. Я перестал ходить на заседания кафедры…»
Достал Лапицкий не только Лихачева. Раздражал он именно коллег, студенты были к покладистому профессору, который с них почти не спрашивал, автоматом ставя на экзаменах пятерки, равнодушны.
Едва в университете прошло сокращение штатов, Лапицкого вычистили в первую очередь. Не согласившись с увольнением, тот направил жалобы прокурору Василеостровского района, в Ленинградский городской суд и Министерство высшего образования СССР, в ВЦСПС, в Ленинградский обком КПСС. Ректорат снова был на нервяке. Ректор заявил, что возвращение Лапицкого «рассматривалось бы коллективом научных работников университета как оскорбление».
Лапицкого, может, в университет бы и вернули, не проявись его болезнь настолько зримо, что он стал постоянным клиентом психушки имени Балинского. Он вдруг бросился в другую крайность, начав каяться направо и налево, перед всеми, кто желал его выслушать. Азадовский и Егоров в своем труде «Космополиты» пишут:
«С не меньшей страстью Лапицкий стал каяться. Он ловил на факультете, в Пушкинском Доме, на улице коллег и знакомых – пострадавших или нет, неважно – хватал их за руку, извинялся, захлебывался в потоке слов, плакал… Рассказывал, что ходит даже в синагогу отмаливать свои прежние антисемитские выходки и что раввин будто бы отпустил ему тяжкие грехи».
Лапицкий по-прежнему нарезал круги вокруг университета, прося взять его обратно. Он предоставил проект, согласно которому преподавание древнерусской литературы должно было строиться на прославлении церкви.
Вплоть до пенсионного возраста бывший вундеркинд ходил на всякие конференции, устраиваемые университетом, с каждым годом все больше упрочивая репутацию местного сумасшедшего.
Все его сторонились...