Перезимовали

Эта зима была длинной и суровой, особенно у нас на Севере, в Петербурге. Помню: проснулся – и поразила тишина. Обычно в этот час уже поют краны и трубы. Беда! Какой-то умник при капремонте вынес часть первого этажа, создав нишу для мусора, но зато открыв холодам наш стояк, нашу водопроводную магистраль. Замёрзла! Ни попить, ни... Позвонил в ЖКХ, но со мной говорили свысока: у нормальных людей стояки не замерзают! Часа полтора я смотрел в окно. Солнечная «нога» свесилась во двор: «солнце на лето – зима на мороз». И из всех вариантов весёлый только один: вновь её полюбить, как любил когда-то! Я надел всё, что было, и выскочил во двор. Не зря говорят, что в морозы вспоминается детство: так же слипались ноздри и скрипели друг о друга, замерзая, пальцы в носках. Колокольный звон вдруг донёсся. Что интересно – слышен только в мороз: и глухие тяжёлые удары, и бойкий перезвон.

Выскочил переулком на Мойку. Лёд выпуклый, рябовато-белый, словно не чёрная вода замёрзла, а кипящее молоко. От этого сияния по щекам извилисто потекли горячие едкие слёзы, смораживая, скукоживая щёки. Потому, наверно, так сладок мороз, что ты особенно остро чувствуешь: ты живой, горячий внутри.

Вдали по льду кто-то бегал, сновали чёрные точки. Сощурился изо всех сил, вглядываясь туда. Когда-то и я выскакивал на лёд, задыхаясь от страха и восторга. И так же грозно дымилась чёрная полынья под мостом, где выходила труба и грелись уточки. Помню, как от Аничкова моста я решил скосить свой путь и побежал по льду к подъезду Дворца пионеров, где занимался в шахматном кружке. И лёд затрещал – уже у того берега, и я утонул, но всего лишь по щиколотку. Зато – какой был азарт! Повесив носки сушиться, я сел играть в зале с огромными окнами, с великолепной зимой за стеклом, выиграл две самые важные партии – и получил вожделенный четвёртый разряд.

Помню ещё, как в крещенский большой мороз летел к моему институтскому другу в воинскую часть, где он служил. На пересадке в Красноярске сказали, что багажник нашего лайнера заледенел и ждут нагревательную машину, чтобы его открыть. А свитер и всё тёплое осталось там. Но меня уже ждал маленький самолётик. А! Летим!

Друг встретил меня и изумился, почему я так легко одет. «Да к тебе, дураку, спешил, чтобы ты знал, как я тебя люблю!» Будь всё обычно – такого бы не сказал. На морозе – легче слёзы текут. И друг раздобыл мне какой-то сверхсекретный военный спецтулуп, и, когда мы вечером шли по его посёлку и к нам то и дело подходили патрули, друг говорил мне: «Покажи штамп!» И я гордо отворачивал полу тулупа, показывал какой-то загадочный чёрный штамп на отвороте, и нам отдавали честь. Теперь тулуп валяется в кладовке, но если надо – надену!

Глубоко и сладко дыша, я вернулся. Какие-то хлюпики в спецодежде лениво били кувалдой по моему стояку.

– Дай-ка! – Я протянул руку. Размахнулся. Вот это удар! Лёд тронулся! Труба зашумела, запела. И вот результат – весна!

Плачут сосульки. Раньше я их с хрустом ел. А теперь – плачу вместе с ними: слишком для многих моих знакомых и даже друзей эта зима оказалась последней. А тем, кто увидел весну, всё теперь кажется драгоценным. Солнечная «нога», свесившись с крыши во двор, стала ещё длиннее и уже «топчет» снег, и он исчезает. Из водосточных труб с грохотом вылетают сияющие ледяные цилиндры – и обратно их уже никак не запихнуть! Слёзы текут, но это уже слёзы радости. Перезимовали! Ура.