Ненаписанное письмо
— В общем, дело такое. Дочь, Тюнька, сказала — готовься, дед, поедешь в Североморск. А Шумахера брать не хочет. И как мне быть-то…
Сидели на лавке два деда. Вздыхают. Апрель, уже понятно, что зима отступила совсем, бесповоротно. Солнце так светит, что больно глазам, и небо синее-синее, радостное.
Первые желтые цветочки вылезли вдоль пыльной дороги. Совсем простые цветочки, а ведь они — залог будущего разноцветья летнего. Вот и шмели, еще вялые после зимы, это знают. К каждому цветочку мать-и-мачехи — очередь из шмелей и бабочек-лимонниц.
А старикам не радостно. И даже то, что дожили до весны, — тоже не вдохновляет. Один, тот, которого дочь Тюнька-Татьянка хочет к маю забрать в Североморск, бывший школьный учитель физики Анатолий Николаевич Фомин, или попросту Фома. Второй, нигде толком никогда не работавший, Ленька Призрак. Конечно, и у Призрака есть отчество — Кириллович, и фамилия — Жуков. И, по местной традиции, должен бы был именоваться Ленька Жуком.
Но вот — Призрак. А все потому, что по лесу Призрак не ходил, а бегал. Только, кажется, был здесь; и вот уже нет его, и не докричаться. Исчезает и появляется среди деревьев тихо, незаметно. И этим страшно сердит тетушек-соседок. Зачем же они тогда всегда звали Призрака с собой в лес, копили раздражение? А все потому, что нет в этой деревеньке лучшего грибника и лучшего рыбака, чем Леонид Кириллович Жуков.
Вернее, когда-то не было лучше. А сейчас — что сказать, ослабели старички. У Призрака спина больная, еле-еле до лавочки своей доходит. Даже огород перестал сажать. Только когда о тихой охоте разговор заходит, оживает Призрак. И даже выстраивает планы: вот, дескать, наступит лето — пойду обязательно. Вовка-сосед на мотоцикле до леса свезет, а там уж сам, с божьей помощью.
Глаза у Призрака будто выцветшая голубая ткань. Слезятся на солнце. А может, плачет Призрак. Потому что, пожалуй, единственный родной человек для него — Фома, ровесник и друг, — нацелился вон куда, в Североморск. А значит, «поем Разлуку». Тоже Призраково меткое выражение.
Всю жизнь Фома и Призрак жили рядом, в соседних домах. Мальчишками обтрясали колхозные яблони, ходили вместе в школу, а когда подросли — и в клуб на велосипедах ездили. Даже влюблены были в одну девчонку, Зинку. Ох Зинка, Зинка, белокожая, рыжеволосая, с крепенькими ножками, налитыми щечками. Как похожа Тюнька-Татьянка на нее — одно лицо! Такие же веснушки, такой же пухлый, улыбчивый рот.
Выбрала Зинка когда-то Толика Фомина. И правильный выбор, конечно, сделала. Фома учился хорошо и после школы уехал в город, выучился там и вернулся потом в родные края. И всю-то жизнь проработал в школе учителем. Физику преподавал и еще черчение. Потому что учителей в школе катастрофически не хватало… С Зинкой жили хорошо, завидовали все. Надо же, встретить свою судьбу еще в школе и так вот всю жизнь рука об руку пройти вместе.
Дорогого стоит, говорил Призрак и значительно щурил глаза. Дескать, знает что-то Призрак такое, особенное, другим людям недоступное.
Но ничего особенного, конечно, Призрак не знал. Был он человеком недалеким, простоватым. Сам себя называл природным — ловким, сметливым, но и ленивым, и даже чуть жуликоватым. Но — романтик! В отличие от прагматичного, спокойного учителя Фомы.
У Фомы все всегда по полочкам разложено. Здесь — инструменты, здесь — книжки, здесь — банки с вареньем, здесь –— письма. Отдельно, ленточкой перевязанные, Зинкины письма, те, что писала ему, когда он учился в городе. Отдельно письма от дочки, Татьяны. Татьяна давно уже живет далеко, и внуки там же, в Североморске. Тюнька, как звал ее Фома в детстве и называет сейчас, диспетчер. Все там хорошо, в этом вот Североморске, и квартира трехкомнатная. И зять положительный такой, строгий, усатый, ходит в тельняшке и считает отчего-то, что похож на Никиту Михалкова. Внуки-то уже почти выросли, один даже с квартиры убежал на съем. С девушкой живет. Значит, прикидывает Фома, вполне вероятно, станет скоро прадедом.
И так хорошо и спокойно было Фоме. Жизнь удалась, думал он. И Тюнька в шоколаде, письма пишет и фотки присылает. И они здесь с Зинкой — живут от весны до весны. В огородике ковыряются потихоньку, летом варят варенье из смородины и яблок, телевизор смотрят вместе, книжки вслух читают. Вернее, Фома читает вслух, а Зинка слушает, вышивает. Кот Шумахер рядом примостится, и тоже будто слушает. Почему Шумахер? Да потому что когда-то, давным-давно, приблудился к Фоминым, еще котенком. Кошки ведь любят в машины забираться, вот и рыжий лохматый котенок с голубыми глазами залез в чужую машину погреться. А машина поехала, и ехала долго, несколько часов. Котенок сидел тихо-тихо, и лишь потом начал жалобно мяукать. Как раз напротив дома Фоминых остановился черный блестящий джип, и оттуда вылез суровый мужчина, похожий на молодого бычка. Он открыл одну дверцу, потом другую, заглянул внутрь и извлек откуда-то из глубины перепуганного насмерть котенка.
— Шумахер! — сердито сказал мужчина и добавил крепкое словцо. А потом швырнул со всей дури котенка прямо в заросли крапивы. Будто рыжий огонек мелькнул в густой зелени. «Бычок» завел машину и уехал, только пыль взвилась столбом. Фома еле достал дрожащего котенка, принес домой, показал Зинке.
— Рыжий, как ты! Давай оставим! Его Шумахер зовут.
— Давай оставим! Рыжие коты приносят удачу, так говорят.
Когда это было-то? Уж лет двенадцать назад, наверное. Что только с Шумахером за это время ни происходило! Кличку свою оправдал на все сто. Носился как молния по деревне, дрался с другими котами, залезал на деревья, срывался вниз, отморозил зимой уши и стал похож на дорогую вислоухую породу. Наплодил котят, таких же рыжих и синеглазых, как он сам. А потом состарился, успокоился, стал вдруг домашним и тихим.
— Книжки вот любит, — смеялась Зинка. — Может, переименовать его из Шумахера в Мураками?
А Фоме хотелось только одного: чтобы ничего в их тихой жизни не менялось. Чтобы так же встречали они весну — варили щи из молодой крапивы, а летом любовались ласковыми малиновыми закатами. Осенью смотрели, как улетают в теплые края птицы, ждали первый снег, а потом встречали Новый год. Приходили открытки от бывших учеников, все реже писали они письма своей рукой, сейчас ведь все — электронное. И письма, и фотографии. Фома не расстраивался из-за этого. В конце концов, прожили они хорошую, правильную, плодотворную жизнь и сейчас дорожили каждым днем.
— «Летний закат нашей жизни», — думал Фома. Но вслух такого, конечно, не говорил. Он ведь был физиком, человеком четким, не сентиментальным.
Все б хорошо, да осенью умерла Зинка. Посмотрели новости вечером, чаю попили с ватрушками. Присела Зинка на диванчик, взяла в руки вышивку. Надела две пары очков — так лучше ей видно было игольное ушко. Стала вставлять нитку в иголку, и вдруг охнула, вскрикнула тоненько, по-девичьи: «Толик!» Он повернулся: «Что, Зинуш?» — и вдруг понял, что Зинка его уже не тут, не с ним. Упала на пол.
Тромб, сказали врачи. Ничем помочь нельзя.
Так в одночасье осиротели Фома и Шумахер. Зиму кое-как перекантовались, а потом приехала Тюнька, поплакала на материнской могилке, оглядела хозяйским взглядом отца и сказала, что надо ему собираться. В конце апреля вернется и заберет его в Североморск; Максимка-то уже отдельно живет, комната свободная. Хорошая комната, восемь метров, стол, шкаф, диван, маленький телевизор даже. Вид на парк.
Только вот кота забирать не нужно. Старый кот Шумахер, подслеповатый, хромой и без ушей, никакой ценности для Тюньки не представлял.
Но причину она назвала уважительную: у зятя, того, который косит под Никиту Михалкова, аллергия на шерсть животных.
В общем, стал Фома собираться. Месяц ему дала дочь Татьяна, чтобы закончил он тут свои дела.
Собрался Фома за два дня. Маленький чемоданчик с жесткими углами, коричневого цвета, тот, с которым еще когда-то давным-давно из города вернулся. Пролежал всю жизнь чемоданчик на чердаке, и вот как новенький, только пыль протереть. Положил туда старомодные брюки, рубашку, кепку. Несколько книг. Пачку Зинкиных писем, перевязанных шелковой лентой. Вышивку ее, ту самую, которую не успела закончить. Альбом с фотографиями. Тюнька сказала: все тебе там купим, на месте, что нужно. Не тащи старье.
Старье — это и шмотки, и кот. Безухий Шумахер. Собрался быстро, а какие дела закончить нужно было, не мог придумать.
Каждый вечер сидели старики на лавке под большой липой и обсуждали одно и то же. «Пели Разлуку».
Вспоминали прошлое. Оно у них, оказывается, было одно на двоих. Сплошное «Ты помнишь?».
Яблоня соседская: ты помнишь, какие сладкие, огромные яблоки были, красные в черную точку. У бабки Нюши, да. А ты помнишь физрука Кощея и киномеханика Румянцева, и как дрались после кино с Большаковскими?
— А Зинка, о, чудесная рыжая Зинка, почему она выбрала тебя, Фома, не понимаю, а я все ждал, когда она наконец поймет, что ты правильный и скучный, и холодный, как спинка минтая, а я часто приносил ей букетики ландышей и лесных фиалок и клал на крыльцо. И всегда боялся с тобой встретиться.
— Да видел я, видел твои цветы. Она же, Зинуша, приносила их и ставила в синюю стеклянную вазу. Леньк, ты вазу-то возьми, я ж ее не заберу с собой… Ну так что, я цветы эти из вазы доставал и в компост выбрасывал. Зинуша плакала, говорила, красоту порушил. Она цветы любила очень. Вышивала вот тоже цветы. Последняя ее вышивка — домик маленький вдали стоит, а вокруг розы цветут, розы, и небо вот такое же синее, как сейчас. А какое небо в Североморске, ты не знаешь? — А помнишь, как я щуку вот такенную поймал? Все удивлялись и даже для районки меня сфотографировали. Только и были у меня — сейчас понимаю — ты да Зинка. Общие воспоминания, они, брат Фома, скрепляют посильнее цемента. Уедешь ты сейчас, и я умру сразу же. Потому что жить-то мне для чего? У тебя хоть дочка есть, внуки, и этот, как его, усатый аллергик. А у меня никого, ничего, обезножил я, в лес не ходок. Как есть — Призрак. Настанет утро — и растаю как туман над речкой.
— Вот говоришь, что друг мне. Кота моего возьми, Шумахера. Куда мне деть его?
— И не проси, Фома. Мне помирать скоро, зачем мне эта забота.
— Зинке бы не отказал, взял бы кота. Она его так любила, жалела. Пьер Безухов мой, говорила. Шутница.
И так — каждый день, по кругу. Воспоминания. Слезы. Куда кота. Зинка. Опять воспоминания, снова слезы. Тяжело смотреть, как плачут мужчины. Невозможно просто. Ну, они не взахлеб рыдали, а так, утирали рукавом глаза.
Приехала потом Тюнька, маленькая и решительная. Тряхнула огненными волосами. Оставила Призраку денежку: это, говорит, на прокорм нашему котику. Обещала каждый месяц высылать вот столько же, пусть только Шумахер не голодает. Денежка устроила дело, Призрак взять кота согласился. И даже сокрушался: кот-то старенький, так что «пенсию» на него недолго Тюньке придется выплачивать.
Заказали такси, посидели на дорожку, как водится. Старики обнялись на прощание. Обещали писать друг другу письма, не электронные, а самые обыкновенные, бумажные. Высокий и худой Фома, в пиджаке образца начала восьмидесятых, сложился, как складная линейка и неловко расположился на заднем сиденье. Чемоданчик водитель закинул в багажник. Шустрая Тюнька села спереди, помахала столпившимся у дома соседкам. Теперь будет о чем посудачить…
В начале мая пришло письмо из Североморска. Длинное, обстоятельное письмо. Фома писал, что устроился хорошо, правда, из своей комнаты предпочитает не выходить. Но и выходить незачем, здесь и телевизор есть, и книжки. Тюнька молодец, варит борщ, не такой, конечно, как Зинка, но есть можно. Два раза вызывала ему врача на дом, и быстро приехали, померили давление и сделали укол. Велели беречься. А для чего беречься-то?
И спрашивал про дела деревенские. Зацвела ли на 9 мая старая груша в саду? Каждый год ведь в этот день покрывалась она белыми цветами. А как в этом году? И как кот Шумахер, привык ли к новому дому, не обижается ли. Как соседка Валька, смогла выбить себе путевку в санаторий?
Призрак несколько раз собирался на письмо ответить. Начинал писать и выбрасывал бумагу в печку. Может, боялся того, что пишет он с чудовищными ошибками. Фома-то учитель, вон как выводит «турусы на колесах», зачитаешься. А так-то Призраку было о чем рассказать. Во-первых, открыли у них медицинский пункт, прямо в начале их деревни, у пруда. И приехала туда медсестра — не молоденькая, конечно, но справная. Полненькая такая, в теле, белокожая. Иглы умеет ставить — прямо как китаянка. И пучок на голове тоже как у китаянки, высокий и заколкой схвачен. Зачастил к ней Призрак. Сначала спину лечил, помогают эти иглы, и может уже ходить довольно бодро. Так, глядишь, к грибному сезону побежит по лесу, как прежде. А там, кто знает, может, и сложится у него с медсестричкой? Она одинокая, дети взрослые уже, где-то в городе живут. Человек в деревне новый, она не зовет его презрительно-насмешливо: Призрак. Зовет иногда официально — Леонид Кириллович, а иногда нежно — Леньчик. И очень смеялась, когда узнала, что старого хромого кота, который каждый раз провожает Призрака до медицинского пункта, зовут Шумахер.
— Правду говорила Зинка, что рыжие коты приносят удачу, — хотел бы написать Призрак в письме.
Может, и напишет когда-нибудь, если соберется.
