Рыбинск — центр «Расеи»
Из переписки Бориса Григорьева с баронессой Марией Врангель
«…Мать моя урожденная Lindenberg, американка; вот почему я так трезво взглянул на Россию и создал «Расею», а потом «Visages de Russie». Но я все забыл и совсем разошелся сам с собою; я ненавижу никакого прошлого, тем более своего, с ужасом думаю о будущем как о старости и начинаю только любить мое настоящее. Но при малейшем действии и настоящее переходит в прошлое. Я ничего не знаю и не хочу знать. Не работы, не болезни, не даже смерть страшат меня, а – скука. Бежал я в 1919 году 20 сентября, и как я помню эту ночь: с женой, маленьким сыном, без вещей, без денег. И не Европа (она более ужасна, чем большевики), а обе Америки меня спасли. Я стал мизантропом, чего же хуже, и… живописцем, а это вовсе стыдно, я всегда, оказывается, был им, хоть и скрывал тщательно, играя роль провидца и историка… Так говорят. А я уж лучше помолчу; и не из скромности. Сейчас скромность только умножает врагов, а надо действовать…
Boris Grigoriev»
Борис Григорьев родился в Москве в 1886 году в незаурядной семье. Его мать, Клара Ивановна Линденберг, шведка, рожденная на Аляске, была образованна, знала три языка, много читала, любила музыку и была моложе отца на 30 лет. Отец, Дмитрий Васильевич Григорьев, был выходцем из семьи разорившегося волжского купца. Сумел получить образование, должность, и впоследствии стать почетным гражданином Москвы.
В мае 1898 года бухгалтер Григорьев вступил в должность управляющего Рыбинским отделением Волжско-Камского коммерческого банка и перебрался с семьей на местожительство в Рыбинск. «Город-купец, мужик-город, столица бурлаков, — писали путеводители, — есть соединение девяти пристаней… и началом своим и богатством и славою должен двум знаменитым рекам — Волге и Шексне».
В Рыбинске «новые влияния из Петербурга встречались с бытовым московским старорусским укладом, летом это был как бы живой этнографический музей редкой цветистости и пестроты костюмов и изумительного богатства музыкальных звуков и народной песни». Семья Григорьевых поселилась в двухэтажном каменном особняке, ныне — Волжская набережная, 47/49, заняв двенадцать комнат второго этажа с окнами, выходящими на Волгу. В распоряжении пяти детей Григорьевых были шлюпка «Чайка», пара лошадей на конюшне, голубятня и огромная библиотека, насчитывавшая двадцать тысяч томов на четырех языках. В доме были музыкальные инструменты от рояля до гитары. Каждый из членов семьи играл на одном или нескольких из них. Семья абонировала ложу в рыбинском городском театре.
«Взрастившая меня среда, — пишет младший брат художника, — была миром книг и мелодий… Жизнь в нашем доме била ключом. Гости бывали ежедневно. Устраивались общие вечеринки и прогулки. На половине братьев была постоянная сцена. Ставили «Ревизора», «Женитьбу», «Бедность — не порок», «Доходное место», «Разбойников», «Коварство и любовь». Дмитрий (старший брат) сам сочинял патетические пьески с «роковыми» страстями и револьверными выстрелами». Комнаты были обставлены хорошей мебелью и украшены фарфоровыми вазами, статуэтками и живописными панно. В доме жила няня, сохранившая суеверия и предания старого деревенского быта, вынянчившая всех детей и после 20-летней службы умершая на руках матери Бориса Григорьева. Дом на Волжской набережной, сам Рыбинск и Волга стали душевной и духовной родиной художника. «Я всю юность мою провел в Ярославской губернии и Волгу знаю», — писал он в эмиграции.
В гимназии Борис учился плохо, доставляя родителям много огорчений. На его ранний живописный талант внимания не обратили. А он в 11 лет прекрасно копировал большие полотна известных художников. Слова матери: «Знаю я, что толку из тебя не будет» – он вспомнит спустя много лет в своей поэме «Расея». Но мать на всю жизнь для него – «роза белая моя», «рублевского письма икона». Отец мечтал видеть Бориса коммерсантом и отправил его учиться в Московскую практическую академию. Три года сын старался не посрамить отца, но в 1903 году бросил и поступил в Строгановское училище.
…Баржи и пароходы, пристани и дома, лодки, село с церковью, волжский вид с облаками над далеким берегом, сидящие мужики и бабы, рыбинский парикмахер «под градусом». Среди ранних рисунков, обычно подписанных одной или двумя буквами, встречаются и портретные наброски, в которых молодой художник стремится акцентировать сходство с натурой. Занятия в училище идут достаточно успешно, и уже в 1904 году Григорьев удостаивается награды за работу акварелью. «Летние каникулы 1905 года проходили в Рыбинске. Художники (Григорьев с двумя товарищами, Умновым и Випертом), нагрузившись мольбертами, складными стульями и ящиками с красками, уходили втроем за город на весь день писать пейзажи и сценки волжского быта… Левый берег Волги в те времена был очень живописен. Вдоль берега зеленели сады с выступающими из них белыми фасадами дач. За ними — зеленый хвойно-лиственный бор с множеством убегавших внутрь дорог и тропинок, царство ягод и грибов. Трава на полянах была мягкая, пушистая и такая высокая, что в ней мог спрятаться и взрослый. Хорошо было в этой траве лежать, скрывшись от всего мира, опьяняться её запахом, слушать стрекотание кузнечиков, смотреть, как на синих лучах неба мирно пасутся барашки облаков. Отлогий и песчаный низ берега представлял собой прекрасный пляж с разбросанными вдоль него купальными кабинками» (Григорьев Н.Д. «Дни, бегущие как волны»)
В 1907 году вместе со своей молодой женой Елизаветой фон Браше Борис отправился в Петербург, и продолжил учебу в Академии художеств. Он переходил из мастерской в мастерскую, впитывая в себя знания и никак не находя своего почерка. Он дружил с Хлебниковым, бывал у Ходасевич, Евреинова, Тэффи. Александр Бенуа писал: «Противоречия этого странного характера многих шокировали. Многие боялись Григорьева, считали его за какого-то опасного скандалиста… Почти всегда Борис поступал и говорил так, как ему подсказывали далекие от здравого смысла побуждения».
Григорьев начал работать над театральными декорациями и сценическими костюмами. Вся жизнь – карнавал. Теперь излюбленный гротеск получает новое направление – цирковые и танцевальные мотивы. С таким багажом он отправляется в Европу, сначала – в Париж, потом – в Швецию и Норвегию. Он становится блистательным рисовальщиком, участвует во многих выставках, вызывая противоречивые отзывы критиков. Тем не менее, его гротескная манера настолько интересна и узнаваема, что у него появляются многочисленные подражатели. И заказчики – моделями Григорьева были многие известные современники.
До 1919 года Борис Григорьев преподавал, занимался книжной графикой, участвовал в крупных выставках. Никаких политических разногласий с новой властью у него не было. Но Гражданская война, тяжелый быт в 1919 году «вытолкнули» его за границу. Свою эмиграцию он начал с Берлина. И двадцать лет провел в путешествиях – утрата Родины гнала и заставляла искать что-то новое. Но уже в 1924 году он напишет: «Я болею только русской судьбой, я считаю настоящей только русскую жизнь».
В 1923 году художник перебирается в Америку. Там в нем видят, прежде всего, русского, который отражает «загадочность» непонятной нации. Лишь в последнее десятилетие жизни он освободился от «расейских» образов, погружаясь в чистое искусство, где общечеловеческое выше национального.
Последняя выставка Бориса Григорьева состоялась в 1938 году в Нью-Йорке. Он ушел с ее открытия, почувствовав себя плохо. А в письме другу Сергею Судейкину написал: «Как удивительно я устал на этот раз от Америки – чувствую себя смертельно заболевшим, но знаю, что это пройдет. Вижу Бродвей, свою улицу, свое ничтожество – и мне кажется, …что я уже умер и гляжу на жизнь в щелочку гроба».
Умер художник в 1939 году, когда ему было 52 года. Его похоронили в маленьком городке Кань-Сюр-Мер, близ Ниццы. Семья осталась во Франции, жена пережила его почти на 30 лет, а сын Кирилл умер в 2001 году.
Автопортрет
«…Огромный холст. Стою во весь рост. Больше натуральной величины. На краю города. Связан по рукам канатом. В глазах жажда творческая и гнев. В руках палитра и кисть. Вечереет. За плечом у меня — физиономия. На ней как раз те же вопросы и та же глупость, плавающая в наглости. Находили физиономию очень схожей с одним комиссаром. Было неудобно оставить. Убрал. Какая уж тут «политика»! Просто было сильно. Сильно до жути! В Зимнем дворце эта вещь особенно была заметна. «Фармацевты», таская за собой по загаженному паркету серую толпу, быстро мелькали мимо этого портрета, не произнося ни слова. И однажды, присутствуя тут же, укрывшись статуей, я подслушал разговор комиссаров:
— А ведь он революционер, и настоящий…»
Из переписки с баронессой Марией Врангель, 1930 год
«Мать моя умерла с голоду в Москве, при большевиках.
Мы же – я, жена и четырехлетний сын – бежали за границу в 1919 году 20 сентября, на лодке в Терриоки, на веслах, на рваной тряпке вместо паруса, без ничего, в одном костюме и без денег. У меня было с собой только 4 холста в трубке. В Берлине я продал их с выставки «Berliner Sezession», членом которого я состою до сих пор. Был громадный успех – в Берлине была переиздана моя знаменитая «Расея» (эту книгу я не могу Вам прислать). Но тянуло в Париж, к центру, и тут с 1920 года мы и обосновались.
Америка, Северная и Южная, дали мне вздохнуть материально. Я выстроил небольшую виллу у моря, где работаю в полном уединении. Сын учится в лицее в Ницце, ему скоро 15 лет. В Париже вышли мои книги: «Visages de Russie» (посылаю Вам) и «Boui-Bouis» (тоже посылаю).
Учился я в Императорском Строгановском училище и Академии художеств, кроме того, воспитывался еще раньше в практической Академии ком. наук в Москве.
Учился много, но все забыл. Литература обо мне существует на 8-ми языках, монографий обо мне, кажется, одиннадцать книг. Почти во всех музеях мира (т. е. Европы и всех Америк) имеются мои работы; но я этим не горжусь – ибо музеи считаю ошибками веков.
Вот все, что я о себе знаю, но думаю все же, что неизвестное во мне лучше.
Целую Ваши руки, горячо приветствую Вас, глубокоуважаемая баронесса, Мария Дмитриевна, – душевно Ваш.
Борис Григорьев»
Борис Григорьев «Лики мира» 1929–1931