Дерлугьян Георгий Матвеевич. Исторический социолог 1
Родился в 1961 г. в Краснодаре. Окончил Институт стран Азии и Африки при МГУ им. М.В. Ломоносова. Специализация — современная история Мозамбика. В 1990 г. закончил аспирантуру Института всеобщей истории АН СССР. Кандидат исторических наук. PhD по социологии.
С августа 1990 г. работал у Иммануила Валлерстайна в Центре имени Фернана Броделя по изучению экономик, исторических систем и цивилизаций в университете штата Нью-Йорк в Бинхемтоне. В настоящее время преподает макроисторическую социологию в Северо-Западном университете г. Чикаго.
Основные темы исследований последних лет: реинтерпретация траектории СССР в перспективе миросистемного анализа, постсоветские войны на Кавказе, глобальная капиталистическая трансформация наших дней.
...Известно, что наше пребывание в Африке оплачивалось довольно щедро. Пятнадцать-двадцать средних зарплат в СССР. Вернувшись в Москву в 1985 году, я обнаружил, что жизнь в ней оставалась пугающе нормальной. После Тете потребовались месяцы, чтобы спать спокойным сном в кровати на простынях и без оружия, или запросто пить воду из-под крана. Каждым угрюмым московским утром мне пришлось бы садиться в одно и то же переполненное метро и ехать в университет, где знакомые бабушки-гардеробщицы даже не заметили бы, что меня не было целый год. “Вы болели?” — спросили бы они с сочувствием, беря мою парку и меховую шапку, — “Я не видела вас на прошлой неделе”.
Между тем, я стал невероятно богатым студентом. Я мог купить самый дорогой из имевшихся автомобилей (ГАЗ-24) за наличные, и все равно осталось бы достаточно денег, чтобы купить подарки всем родственникам. Но зачем покупать машину? Я по-прежнему жил в университетском общежитии, по четыре парня в комнате. Вместо этого мы ящиками ели деликатесы. Москва снабжалась значительно лучше остальной страны. Мы наслаждались советским гаргантюализмом: чешское пиво, венгерские утята, румынская салями, болгарские фрукты, югославские паштеты, финские сыры, кипрские соки, иракские финики, алжирские красные вина, кубинские сигары, португальские сардины, маслины или портвейн.
Я жил в общежитиях Московского государственного университета уже пят лет с тех пор, как мне исполнилось шестнадцать. Мир принадлежал нам. Но мы готовились получить дипломы и уехать. (Спустя пять лет некоторые товарищи по комнате стали ведущими фигурами постсоветской политики — либо полевыми командирами в Таджикистане, Карабахе, Ингушетии или Приднестровье, либо более миролюбивыми парламентариями; или даже отдаленных стран, наподобие Эритреи, Палестины и Ливана). После хронической переполненности общежитий мысль о том, что я мог позволить себе целую кооперативную квартиру, по мере приближения дня выпуска из университета казалась все более поразительной. Но, как мне тут же сообщила доброжелательная дама из Банка для внешней торговли, на самом деле купить квартиру я не мог, потому что у меня не было московской прописки.
В обычной советской манере я испробовал несколько способов обойти это глупое правило, пока не столкнулся с особенно раздражительным стариком из общественной приемной Моссовета. Он походил на один из ходячих скелетов из фильмов Стивена Спилберга. Одетый в поношенный двубортный костюм по моде 1930-х годов с крошечной позолоченной булавкой с красной головкой на лацкане, он встал и, слегка покачнувшись, заорал во весь голос: “Товарищ — или мне называть вас господином? — Дерлугьян, в Москве полным-полно таких же богатых людей, как и вы, но если мы позволим всем им покупать особняки на улице Горького, что станет с нашими социалистическими ценностями?” Как только я собрался уйти, он прошипел: “Знаете, в 1938 я таких, как вы, обычно расстреливал”. Итак, я пострадал от синдрома своих же ветеранов. Стоя в дверях, я ответил, что неизвестно, кто кого расстрелял бы первым, и кто получил бы от этого большее удовольствие... Он обещал сообщить обо мне, куда следует.
Все имевшиеся законные каналы теперь были исчерпаны, а обойти закон у меня не было никакой возможности. В этот момент, как говорят ученые, произошло чудо. А оно всегда было неотъемлемой частью российской действительности. Когда я вернулся в Мозамбик годом позже, меня назначили переводчиком при неприметном человеке с обычной фамилией Вороненко. Он приехал для того, чтобы прочесть месячный курс о городском планировании и заработать свои законные валютные рубли. И все же он, в отличие от большинства остальных советских специалистов, не гонялся за японской электроникой. У Вороненко обнаружилась страсть к коллекционированию макондских скульптур из черного дерева. Когда он выяснил, что, помимо свободного владения португальским, у меня есть еще диплом по африканистике, наши профессиональные отношения переросли в дни неторопливых бесед под деревом манго об истории Мозамбика, африканской мифологии и всем остальном. В конечном итоге, разговор пришел к неизбежному вопросу о небольшом богатстве, дожидающемся меня в Банке для внешней торговли.
Пока его основная задача заключалась в том, чтобы помочь мне отъесться после года недоедания в Верхней Замбези, когда я вернул себе 48 килограмм. Оно также заставило мою мать относиться ко мне более серьезно. Несколько лет она всем в нашем городе стыдливо говорила, что я изучал в Москве язык, называвшийся “хауса” (она произносила “хаоса”). Будучи весьма решительной женщиной из казацкой станицы на родине Горбачева, она, когда я учился на втором курсе, приехала в Москву и попыталась подкупить весь деканат, чтобы меня отправили домой или просто отчислили. Она всегда хотела, чтобы я занимался чем-то практичным, стал партийным секретарем или гинекологом.
Так вот, когда я вернулся после первой поездки в Мозамбик, я попросил выдать мне половину моей последней месячной зарплаты наличными — 1813 специальных рублей, которые можно было использовать для покупок в валютных магазинах (на черном рынке они стоили вдвое дороже обычных рублей). Для сравнения — мой отец зарабатывал 250 обычных рублей в месяц, будучи руководителем предприятия, а пенсия по инвалидности моей матери составляла 58 рублей в месяц. Для усиления пропагандистского эффекта я попросил выдать причитавшуюся мне сумму мелкими купюрами, получив в результате несколько чистеньких толстых пачек в банковских обертках, которыми я затем заполнил каждый из многочисленных экзотических карманов своих португальских камуфляжных штанов. Напомню, мне было только двадцать три года, и я даже не получил диплом. Когда моя мама увидела, как я вынимаю пачки наличных из невообразимых глубин своей униформы, она впервые признала, что у меня, возможно, были причины не становиться гинекологом. Но она по-прежнему была страшно недовольна, что я вернулся слишком худым.
В Тете я рассказал Вороненко о живом трупе, с которым я столкнулся в Моссовете. Он понимающе кивнул, написал свой телефонный номер на пачке сигарет и велел мне позвонить ему, когда я вернусь в Москву. В течение последующих семи месяцев или около того я время от времени задавался вопросом, кем бы он мог быть. Хотя он читал скромный курс о планировании, носил сандалии и шорты, безропотно сидел в красной пыли вместе с африканскими резчиками по дереву и увлекался плетением корзин, я всегда замечал, как ему пытались угодить, когда он слушал кого-то или вел с ним беседу или когда обычно холодные дипломаты из посольства с готовностью его обслуживали. Одно то обстоятельство, что он мог всерьез увлекаться африканским искусством и мифологией, наводило меня на мысли о его близости к высшим слоям номенклатуры.
В кабинете товарища Вороненко.. Итак, вернувшись в очередной раз назад в Москву, однажды вечером я позвонил по его номеру. Его жена узнала мою фамилию: “О, вы, должно быть, студент-африканист из Мозамбика, не так ли? Позвоните ему на работу”. Было почти десять вечера, а он все еще сидел за столом: еще один признак того, что он был функционером высшего ранга. Секретарша, которая ответила на звонок, вовсе не принадлежала к типу тех, что пользовались покровительством комсомольских вожаков или, позднее, новых русских банкиров: щебечущих сексуальных кокеток. Голосом, похожим на голос строгой учительницы, она бесстрастно сказала мне: “Одну минуту, пожалуйста. Что я должна сказать о вашей организационной принадлежности?”
Здесь она застала меня врасплох, и я сумел лишь вымолвить: “Моей принадлежности? Институт всеобщей истории, Академия наук”. Мне показалось, я уловил слабое фырканье. Через минуту она переключилась ко мне и с некоторым удивлением сказала: “Товарищ Вороненко встретится с вами завтра в 11.40. На ваше имя будет заказан пропуск у второго подъезда”. Теперь я достаточно пришел в себя, чтобы спросить: “Простите, не могли бы вы объяснить мне, где находится этот второй подъезд, и, кстати, какой пост занимает товарищ Вороненко?” У нее явно отвисла челюсть. Через секунду она заорала на меня: “Молодой человек! Глава аппарата Московского городского совета предложил вам незапланированную встречу в свое личное время завтра утром, а вы говорите мне, что не знаете, с кем будете встречаться?”
Все остальное было проще простого. Здание, где располагался Моссовет, представляло собой типичный дворец генерал-губернатора девятнадцатого века, который разросся во времена Сталина до такой степени, что стал напоминать конструктивистскую фабричную коробку с неоклассическими колоннами спереди. (Здание вновь было перестроено в 1990-х, когда ему добавили башню торгового пассажа из цветного стекла, возвышающуюся над остальным зданием). Внутри загадочное место состояло из бесконечных застеленных красными ковровыми дорожками коридоров и очень высоких, плотно закрывавшихся одинаковых дверей. Серьезные люди в серых костюмах с толстыми портфелями на коленях терпеливо ждали своей очереди в приемной Вороненко.
Они с любопытством осмотрели мою бородатую наружность. Секретарша (по-видимому, другая) пригласила меня в огромный кабинет с предсказуемой монументальной сталинской мебелью, массивными темно-красными шторами на окнах и множеством разноцветных телефонов различного размера на специальной подставке слева от стола из красного дерева. Мы сели в глубокие кожаные кресла в углу и в течение получаса болтали о Мозамбике и плетении корзин. Я не напоминал ему о своих проблемах. В конце беседы, провожая меня к двери, он просто предложил, чтобы я отправил ему официальную жалобу: “Как избранный представитель городского совета я ведь должен реагировать на жалобы народа о бездушных бюрократах, не так ли?”
К этому времени я женился. Мать Любы была ветераном Сталинграда и мастером писать жалобы. Она села за кухонный стол, прогнала нас и написала в школьной тетрадке целую историю о немецких танках, остановленных в 1942 году в нескольких метрах от развалин дома, в котором она жила, переправке раненых солдат и боеприпасов через Волгу по горящей нефти и последующей жизни — в течение двенадцати послевоенных лет — в старых траншеях, бараках и железнодорожных вагонах, пока в 1958 году ей не удалось получить маленькую хрущевку. Должно быть, это был убедительный документ, но моя теща не позволила нам его прочесть. Затем я написал собственное краткое и, я надеялся, юридически грамотное объяснение случившегося и отослал письмо.
Неделю спустя очень вежливый молодой человек позвонил и сказал, что “вопрос” был “рассмотрен” и, учитывая обстоятельства моего “благородного интернационалистского долга” и “особую необходимость в исследовательской работе на дому”, “решен положительно”. Не нужно было никуда ходить. Они бы с удовольствием все сделали сами. Я был помещен вторым в список очередников на четырехкомнатные квартиры во всей Москве. Мне нужно было только перечислить необходимую сумму на счет строительной организации, а затем пойти в нее и указать, где именно я хотел бы жить.
В конторе строительной организации, специализировавшейся на строительстве за валютные средства, рядом со мной сидел пожилой еврей, который, увидев, что я читаю португальскую газету, спросил с заметным кастильским акцентом, не поупражняюсь ли я с ним в испанском, пока мы сидим в очереди. Окончив в 1937 году минскую среднюю школу, он был отобран как способный к языкам доброволец для специальный войск НКВД и прошел интенсивный курс испанского языка, прыжков с парашютом и взрывного дела. Но к тому времени, как он достиг Пиренеев, Испанская республика уже пала. С огромными трудностями, спасаясь от французской полиции и нацистских спецслужб, он вернулся через всю Европу в СССР и сразу же был помещен в тюрьму по подозрению в шпионаже в пользу Гестапо, потому что многие другие так и не вернулись.
Я слышал такие истории. Однажды, будучи еще подростком, я не без некоторого удивления нашел старую фотографию дяди моего отца Льва, одетого в черную униформу офицера СС. Они почти никогда не говорили о прошлом нашей семьи. Слишком много трагедий. Дядя Лев, как я узнал от него позднее, был заброшен в Польшу в июне 1941 года. Ему понадобилось три месяца бродить по лесам со своим радистом, чтобы догнать отступающую Красную Армию. Где-то около Брест-Литовска они устроили засаду и задушили мотоциклистский патруль СС. Они открыли сарай, в который зондеркоманда СС бросала тех, кого собирались казнить.
Дядя Лев любил вспоминать триумфальный момент, когда он, одетый в немецкую форму, освобождал людей, многие из которых были совсем юными, и велел им на своем корявом идише и польском скрываться в лесу. Затем он пришел в деревню и попросил еды. Когда он, еще одетый в то, что осталось от эсэсовской униформы, добрался до советских окопов (пока пьяный красноармейский офицер отошел помочиться, дядя Лев переплыл реку), ему едва удалось избежать казни на месте, поскольку он был принят за немецкого шпиона. В 1945 году он встретил в Берлине того самого офицера, который однажды чуть было не расстрелял его, и они здорово напились. Много лет спустя он узнал, что на сельском кладбище в Польше был установлен небольшой памятник убитым эсэсовцами крестьянам. На мемориальной доске упоминались двое неизвестных советских солдат.
Какое-то время мы упражнялись в испанском, а затем мой товарищ печально поведал мне, что его внук эмигрировал и стал в Израиле преуспевающим бизнесменом. Он послал своему дедушке денег, чтобы тот купил себе машину и квартиру в Москве, потому что старик отказался уехать в Израиль: “Конечно, у многострадального еврейского народа должно быть право строить свою Родину, но почему нужно состоять на службе наиболее агрессивных кругов американского империализма? Почему Израиль не может быть миролюбивой советской республикой?”
Оказалось, что стройплощадка находилась на улице Академика Королева, рядом с летним дворцом восемнадцатого века и парком графа Шереметьева на той стороне пруда около останкинской телебашни. Поистине прекрасное место. 3 октября 1993 года, когда националистические и неокоммунистические участники восстания против Ельцина попытались захватить телецентр, в соседних зданиях погасли все окна. Но это произошло позднее, а мы так и не получили здесь квартиру. Между тем, шло время. Горбачев пал. Советский Союз прекратил свое существование.
Я не знаю, где теперь мой покровитель Вороненко. Года два я старался не думать о том, что случилось с моим драгоценным счетом в Банке для внешней торговли СССР, который после августовского переворота 1991 года, как сообщалось в прессе, оказался опустошен и разграблен. Что, должен признать, не так уж неправдоподобно. Банки редко остаются целыми после революционных переворотов. К этому времени мы — еще одно странное чудо — жили с двумя детьми в Бидгемтоне, штат Нью-Йорк, и для разнообразия были отчаянно бедны. Но, поскольку таковы обычные последствия революций, причин жаловаться у нас не было.
Однако, несмотря на все эти захватывающие преобразования в Москве, бюрократические шестеренки продолжали размеренно крутиться. В конце 1993 года один человек позвонил моей теще якобы от имени обанкроченной и больше не существующей советской организации, торговавшей за валюту, с романтичным названием “Березка — Услуги”. Он живо потребовал перечисления еще трех миллионов рублей из-за “роста цен на стройматериалы вследствие гиперинфляции”. Я не следил за российской инфляцией и понятия не имел, сколько это могло быть.
Как оказалось, несколько тысяч долларов, которые нам никак не удавалось найти, — мы существовали на стипендию в размере 7800 долларов в год. Ничего не говоря нам, мой отец с записной книжкой в руке обзвонил соседей, родственников и друзей в Краснодаре (в южных провинциальных городах взаимопомощь распространена очень широко) и собрал необходимую сумму наличными. Конечно, без всяких процентов и формальных гарантий, за исключением доброго имени семьи. Затем моя мать пришила к его одежде потайной кармашек, одела его чересчур тепло для московской зимы и отправила поездом за тысячу километров на север через недавно созданную таможню независимой Украины.
Я посещаю свою новую квартиру Все шло прекрасно до последней минуты. Деньги были заплачены, необходимые бумаги и ключи получены, и хотя оказалось, что квартира располагалась не там, где мы рассчитывали, по крайней мере, построена она была сносно. Несмотря на мелкие трещины и обычную чудовищную сантехнику, жить в ней можно было прямо сразу. К концу долгого дня папа настолько промерз и устал от Москвы, что утратил свое обычное самообладание. Но, в соответствии с новым духом времени, он все еще чувствовал себя предпринимателем и капиталистом. На его взгляд, квартира теперь должна была окупиться сама, поэтому он и сдал ее первому встречному “бизнесмену”. Парню едва исполнилось двадцать, он пришел из армии и занимался тем, что продавал конфеты, пиво и водку в стальном ларьке у входа в метро. Он фактически жил в этом ларьке, а на витрину вывесил объявление: “Сниму квартиру за хорошие деньги”.
Молодой бизнесмен, конечно же, так никогда и не заплатил за съем. Он сам жил на заемные деньги в надежде скоро разбогатеть. Вместо этого он вынужден был скрываться от кредиторов, которые наняли бандитов или сами ими были. Поэтому он и не впустил меня в квартиру, когда я приехал в Москву в июне следующего года. Естественно, после всех этих приключений я хотел увидеть свою невероятную квартиру площадью 101,2 кв. м. Я совершил несколько долгих поездок на продуваемую со всех сторон сильными ветрами стройплощадку, которая располагалась в Жулебино, за пределами МКАД, напоминавшую гигантскую хаотичную груду сине-белых кубиков детского конструктора “Лего”, брошенных посреди запутанных рельсов и бывших картофельных полей. И все это только для того, чтобы уткнуться носом в запертую дверь собственной квартиры и слушать пьяный гвалт за ней.
Оказавшись в безвыходном положении, я решил, по крайней мере, познакомиться со своими новыми соседями. Первая дверь открылась до того, как я нажал на кнопку звонка. Женщина все это время следила за мной через глазок. Ей было за сорок, одета она была в слегка рваный халат и оказалась ужасно болтливой. Не переставая болтать, она затащила меня на кухню и стала потчевать болгарским бренди, соленым огурцом и остатками пирога. Затем она стала выпытывать, на самом ли деле я работал в Америке. Ее муж, в пижаме и тапочках, хмуро сидел в углу, читая “Завтра”, ведущую шовинистическую газету России, делая вид, что не слушает. Мельком я заметил на вешалке в коридоре форму полковника ВВС. С самого начала Наталья Ивановна сказала мне, чтобы я не обращал внимания на ее мужа: “Ах, не смотрите на него. Иван скоро уйдет в отставку, а пенсии у военных теперь не те, что прежде. Дорогой Георгий Матвеевич, если бы вы только знали, до какой нищеты довели Россию-матушку эти макроэкономисты! Жизнь такая трудная — у молодежи нет никаких перспектив. Возьмем мою девятнадцатилетнюю дочь и, скажу вам без хвастовства, весьма привлекательную, если вы понимаете, что я имею в виду? Скоро нам понадобится муж для нее, лучше, конечно, американец. Когда я была в ее возрасте, мы, девушки, любили курсантов. Но то было тогда. Сегодня жизнь изменилась, кому нужен кто-то вроде моего Ивана? Пожалуйста, я прошу вас как мать, подыщите мне хорошего американского паренька. Что вам стоит? Об остальном мы позаботимся сами”.
Дверью другого соседа была стальная плита, подходившая для бомбоубежища, только с другим замком. Представившись и побеседовав через эту железную стену, я был приглашен на чай. Квартиру наполнила приторная музыка из индийского кино. Хозяин квартиры был одет в поддельный спортивный костюм “Адидас”, смугл и давно небрит. Широко улыбаясь и демонстрируя множество золотых зубов, он сказал с азербайджанским акцентом, столь же сильным и мелодичным, как турецкое обаяние: “Я вижу, ты армянин, поэтому хочу тебе сказать, что эта карабахская-марабахская война-майна вообще меня не касается! Я мирный пекарь кавказских чуреков, а моя жена — русская с ивановской хлопкопрядильной фабрики. Я не имею дела с политикой!” Али, конечно же, был азербайджанским торговцем из далекой горной деревни в Закатальском районе, известном своими грецкими орехами. Он долго угощал меня чаем с халвой и по секрету сообщил мне, что мой арендатор — опасный человек. Очень молодой, безрассудный, к тому же, к нему все время ходит плохая компания. За кожзаменителем на моей двери он установил пуленепробиваемые пластины (в действительности, с обеих сторон, как я обнаружил впоследствии) и держал большую собаку. Очень опасный! Все выглядело так, будто самому моему съемщику грозила опасность.
Начали звонить мои однокурсники, предлагая свою помощь. В большинстве своем они были бывшими студентами-историками и философами, которые когда-то принадлежали к нашему кавказскому кругу в общежитии: неформальному сообществу, объединенному чистой ностальгией, домашними грузинскими винами, армянскими коньяками, азербайджанской икрой и остальной едой и фруктами, присланными нам из дома.
На минуту я представил себе роскошную сцену, достойную этнической комедии советской эпохи — армянин приезжает в Москву, чтобы выселить русского съемщика, с грозной бандой, состоявшей из чеченца, двоих азербайджанцев, татарина, выросшего в детском доме в грузинском селе, и езида (езиды говорят на диалекте курдского языка и принадлежат к остаткам мистической секты манихейского происхождения, из-за чего несведущие люди считают их поклоняющимися дьяволу). У большинства из них были докторские степени: например, Юсуп, татарин из Грузии, был нашим лучшим специалистом по Люксембург и Грамши. Тем не менее, многим русским мы часто казались угрожающими, и, признаюсь, иногда мы использовали такой образ для студенческих розыгрышей. Набег этой толпой мог бы стать прекрасной демонстрацией регионального интернационализма, но я сумел решить вопрос менее драматично и с удивительно учтивой помощью местного отделения милиции, куда я сначала пошел поставить штамп в свой паспорт.
Дежурный майор спросил, не мог бы я сдать квартиру надежному человеку, которого он лично бы и порекомендовал; состоятельного банкира, между прочим. Я рад был сделать одолжение; он попросил меня заполнить форму, вызвал слесаря — и через час я, наконец, увидел свою квартиру изнутри. Серые обои были убого наклеены прямо на голый бетон, ванная комната была покрашена половой краской, а из нескольких розеток торчали провода. Но кто ожидал чего-то другого? Оказалось, что надежный банкир милиционера был татуированным головорезом с карманами, набитыми стодолларовыми банкнотами, и пистолетом ТТ, который было видно, когда он почесывал свои подмышки. Я в шутку заметил, что, когда мы учились, нам велели избегать пистолетов вообще, а больших ТТ в частности. Он был не слишком легковерен, но все же полюбопытствовал: “И что же вам советовали носить в этой вашей школе?” Явно опасаясь своего нового съемщика, но пытаясь произвести на него достойное впечатление, я ответил: “Сначала они велели нам избегать неприятностей, а если этого сделать не удается, носить с собой пару ручных гранат. Пистолеты создают ложное ощущение того, что ты вооружен. Гранаты намного звучней, внушают больший страх, их можно по-разному использовать, и они надежны”. Комментарий оказался пророческим. Через два месяца он исчез, говорят, его убили. Вскоре после этого я убедил своих родственников, что квартиру лучше продать.
Я посещаю ведомство по приватизации Продажа жилья была лишь немногим менее экзотичной, чем его приобретение или сдача в аренду. Например, однажды я прилетел из Вашингтона в Москву только для того, чтобы узнать, что предполагаемым покупателем была не женщина по имени Наташа, а ее муж, который, как оказалось, был старшим сыном африканского шейха из Тимбукту. Тимбукту! Реальный мир романтичней, чем предполагают мечтатели. Но старый шейх был болен, его сын имел сыновние обязательства в Мали и потому не сумел достаточно быстро вернуться. Однако в конечном итоге мы нашли нашего покупателя — строителя, имеющего связи с всесильным мэром Москвы, и получили 75000 долларов, что было хорошей ценой за квартиру такого размера и местоположения. Через восемь месяцев рубль девальвировался бы в четыре раза.
Покупатель предпринял все меры предосторожности. Продажа должна была быть защищена со всех законных и не только законных сторон. Сначала он расплывчато, но настойчиво говорил о своих связях с бандитами на случай, если я его обману. Дабы сохранить взаимность, я намекнул на связи с КГБ. Подходя к делу практично, он потребовал, чтобы я предоставил все возможные документы, чтобы доказать, что я обладаю исключительными правами на эту собственность, включая свежую справку о моем психическом состоянии, для подписания необходимых юридических документов. С этого началась еще одна бюрократическая одиссея.
Сначала, на диком декабрьском морозе я блуждал в поисках районного ведомства по приватизации, где я должен был получить нечто под названием “новая форма о передаче имущества номер шесть”. После почти часового блуждания по окрестностям я, наконец, понял, что адрес, который мне дали, принадлежал зданию, которое пара рабочих неспешно разрушала кувалдами. “Приватизация переехала, ее здание приватизировали, и теперь здесь будет казино”, — объяснили мне они. В конечном итоге, я нашел — на другом конце города — настоящее ведомство по приватизации. Посетителям необходимо было внести свои фамилии в списки, висящие на приемном окошке.
Последним в списке было имя, поразившее меня как удар молнии: Милорад Божевич Савич! Ошибки быть не могло — два человека в Москве не могли обладать таким сочетанием черногорских имен. Ведь каждый год мы веселились над тем, как старшекурсники разыгрывали наивных первокурсниц, подстрекая их подойти к одному старому монстру с вопросом: “Милорад Божевич, можно вас спросить: у вас сербское имя или хорватское?”, на что он выпучивал свои огромные глаза и ревел: “Черногорское!” Ужасный, но все же всеми обожаемый профессор Савич читал марксистско-ленинскую философию не одному поколению специалистов советской Академии Наук с тех пор, как примирение Хрущева с Тито в середине пятидесятых положило конец его активной политической деятельности.
Его жизнь была богата событиями. Родившись в известной черногорской семье, он получил хорошее классическое образование в гимназии в Четинье; сражался в партизанском отряде во время войны; в 1945 году приехал в Москву, чтобы учиться в Академии бронетанковых войск, что было особенно удивительно, учитывая его гигантские размеры (черногорцы — самый высокий народ в Европе, а его рост был выше метра восьмидесяти. Во время семинаров по философии мы часто тихо удивлялись, как эта фигура могла хоть как-то уместиться в танке; но у него был голос, способный перекричать шум его двигателя). Иногда он говорил, что он дважды сидел в тюрьме в Венгрии и пережил показательный процесс в Румынии. Он высмеивал Тито при каждой возможности (“Только взгляните на этого новатора в теории!
Его последнее достижение — провозгласить ислам в Боснии и Герцеговине национальностью. Какой Аристотель!”) и бросал фразы вроде: “Ах, философия Дьердя Лукача, я знаю ее как свои пять пальцев. Я же его критиковал...” Тем не менее, мы любили Савича не только за то, что он был такой яркой личностью. Несмотря на чрезвычайную самоуверенность, он был справедлив, удивительно непочтителен к коммунистическим догматикам и действительно увлечен философией. Я посмотрел всю строчку. Подпись Милорада Божевича отсутствовала. Если бы Савич был здесь, его, конечно, было бы видно или, по крайней мере, слышно. Я постучал в окошко: “Девушка, скажите, пожалуйста, а где тот господин, чья странная фамилия стоит в списке прямо над моей?” Мне ответили, что он умер. “Вопрос о наследстве”.
Женщина в местном паспортном столе, куда я пришел, чтобы восстановить свой паспорт, больше была озабочена поливом своих многочисленных растений — кабинет напоминал оранжерею, за которой искусно ухаживали. Глядя в мои документы, она еще раз взглянула на меня и сказала снисходительно: “Зачем вы говорите, что работаете в каком-то университете в США?” “Это ведь больше не считается преступлением, разве не так?” — ответил я. “Боже упаси! Работайте, где вам нравится, если вас возьмут. Вопрос в том, как вы это докажете? Дадут ли американские университеты вам справку с места работы по форме 68?” — “Нет, но они мне доверяют и дадут много других форм”. “Кто бы сомневался! Могу только сказать вам, что с такими документами головной боли не оберешься. Так почему бы нам просто не стереть эту запись и просто написать: “Временно безработный”?” Нет работы — нет бумаг — нет проблем.
Затем в холодном военкомате я должен был получить свой бланк о постановке на учет. Появился усталый подполковник в шерстяном свитере под формой с моими бумагами в руках и сказал: “Вы знаете, что вас могут повысить в звании? Если вы пройдете месячную переподготовку, то сможете стать майором”. Он вздохнул. “Но, догадываюсь, вы, наверное, не захотите”. Наконец, в шесть часов вечера 25 декабря 1997 года все бумаги были получены, покупатель стоял рядом со мной, и мы подписывали и нотариально заверяли акт продажи, прождав в очереди пять часов. Это была нелегальная очередь, в которой каждый ожидавший уже дал взятку, чтобы пройти в обход очереди легальной.
Следующая формальность заключалась в том, чтобы достать 75000 долларов, проверить, не фальшивые ли эти новые стодолларовые банкноты (портфель с деньгами был забит почти полностью). А еще раньше — утром — он был убран в сейф для хранения ценностей в банке, что теперь является стандартной процедурой. Сейф был заказан покупателем на мое имя и в моем присутствии, но ключ оставался у него. Заключительный акт состоял в обмене ключа на подписанное соглашение о продаже. Затем с деньгами можно было делать все, что угодно. Кто-то не оставляет их в банке. Местом хранения ценностей было отреставрированное ядерное бомбоубежище, украшенное позолоченным люстрами и металлоискателями на входе. Охраняющие его бывшие офицеры спецназа, вооруженные автоматами и облаченные в бронежилеты, не позволяли находиться в нем более трем лицам одновременно. Остальная часть очереди должна была стоять на улице. Изысканное зрелище. Толпа народа, одетого в дорогие меха и турецкие кожаные пальто, топталась на грязном снегу и нервно сжимала в объятиях пакеты и портфели, заметно распухшие от груды наличности.
В итоге мы разбили машину моего шурина, плутая зимней ночью по центру Москву, пытаясь скрыться от потенциальных преследователей. Но никто нас не преследовал. Нашим намеченным убежищем был кабинет друга, который, как оказалось, находился в штабе избирательной компании генерала Лебедя. В России ничто не обходится без иронии. Штаб Лебедя занимал крыло Академии искусств им. Сурикова, прямо напротив Третьяковской галереи, и патрулировался отставными полковниками десантных войск. Студенческие картины висели в коридоре рядом с плакатами Лебедя. Лично меня — несомненно, признак дурного вкуса — больше интересовали плакаты. Типичный плакат: генерал изображен в штатском, стреляя с колена из гранатомета, лежащего на плече, и подпись — “ГЕНЕРАЛ, КОТОРЫЙ ОСТАНОВИЛ ДВЕ ВОЙНЫ” (по-видимому, в Молдове и Чечне).
Но, как говорят экономисты, моя квартира была конвертирована в ликвидность, как и многое другое бывшее советское имущество, и теперь могла быть отправлена неизбежно окольным путем через границу. Доверяя только друзьям или друзьям друзей, мы благополучно доставили ее в Чикаго.
Источник: https://archipelag.ru/authors/derlugyan/?library=2049
С августа 1990 г. работал у Иммануила Валлерстайна в Центре имени Фернана Броделя по изучению экономик, исторических систем и цивилизаций в университете штата Нью-Йорк в Бинхемтоне. В настоящее время преподает макроисторическую социологию в Северо-Западном университете г. Чикаго.
Основные темы исследований последних лет: реинтерпретация траектории СССР в перспективе миросистемного анализа, постсоветские войны на Кавказе, глобальная капиталистическая трансформация наших дней.
...Известно, что наше пребывание в Африке оплачивалось довольно щедро. Пятнадцать-двадцать средних зарплат в СССР. Вернувшись в Москву в 1985 году, я обнаружил, что жизнь в ней оставалась пугающе нормальной. После Тете потребовались месяцы, чтобы спать спокойным сном в кровати на простынях и без оружия, или запросто пить воду из-под крана. Каждым угрюмым московским утром мне пришлось бы садиться в одно и то же переполненное метро и ехать в университет, где знакомые бабушки-гардеробщицы даже не заметили бы, что меня не было целый год. “Вы болели?” — спросили бы они с сочувствием, беря мою парку и меховую шапку, — “Я не видела вас на прошлой неделе”.
Между тем, я стал невероятно богатым студентом. Я мог купить самый дорогой из имевшихся автомобилей (ГАЗ-24) за наличные, и все равно осталось бы достаточно денег, чтобы купить подарки всем родственникам. Но зачем покупать машину? Я по-прежнему жил в университетском общежитии, по четыре парня в комнате. Вместо этого мы ящиками ели деликатесы. Москва снабжалась значительно лучше остальной страны. Мы наслаждались советским гаргантюализмом: чешское пиво, венгерские утята, румынская салями, болгарские фрукты, югославские паштеты, финские сыры, кипрские соки, иракские финики, алжирские красные вина, кубинские сигары, португальские сардины, маслины или портвейн.
Я жил в общежитиях Московского государственного университета уже пят лет с тех пор, как мне исполнилось шестнадцать. Мир принадлежал нам. Но мы готовились получить дипломы и уехать. (Спустя пять лет некоторые товарищи по комнате стали ведущими фигурами постсоветской политики — либо полевыми командирами в Таджикистане, Карабахе, Ингушетии или Приднестровье, либо более миролюбивыми парламентариями; или даже отдаленных стран, наподобие Эритреи, Палестины и Ливана). После хронической переполненности общежитий мысль о том, что я мог позволить себе целую кооперативную квартиру, по мере приближения дня выпуска из университета казалась все более поразительной. Но, как мне тут же сообщила доброжелательная дама из Банка для внешней торговли, на самом деле купить квартиру я не мог, потому что у меня не было московской прописки.
В обычной советской манере я испробовал несколько способов обойти это глупое правило, пока не столкнулся с особенно раздражительным стариком из общественной приемной Моссовета. Он походил на один из ходячих скелетов из фильмов Стивена Спилберга. Одетый в поношенный двубортный костюм по моде 1930-х годов с крошечной позолоченной булавкой с красной головкой на лацкане, он встал и, слегка покачнувшись, заорал во весь голос: “Товарищ — или мне называть вас господином? — Дерлугьян, в Москве полным-полно таких же богатых людей, как и вы, но если мы позволим всем им покупать особняки на улице Горького, что станет с нашими социалистическими ценностями?” Как только я собрался уйти, он прошипел: “Знаете, в 1938 я таких, как вы, обычно расстреливал”. Итак, я пострадал от синдрома своих же ветеранов. Стоя в дверях, я ответил, что неизвестно, кто кого расстрелял бы первым, и кто получил бы от этого большее удовольствие... Он обещал сообщить обо мне, куда следует.
Все имевшиеся законные каналы теперь были исчерпаны, а обойти закон у меня не было никакой возможности. В этот момент, как говорят ученые, произошло чудо. А оно всегда было неотъемлемой частью российской действительности. Когда я вернулся в Мозамбик годом позже, меня назначили переводчиком при неприметном человеке с обычной фамилией Вороненко. Он приехал для того, чтобы прочесть месячный курс о городском планировании и заработать свои законные валютные рубли. И все же он, в отличие от большинства остальных советских специалистов, не гонялся за японской электроникой. У Вороненко обнаружилась страсть к коллекционированию макондских скульптур из черного дерева. Когда он выяснил, что, помимо свободного владения португальским, у меня есть еще диплом по африканистике, наши профессиональные отношения переросли в дни неторопливых бесед под деревом манго об истории Мозамбика, африканской мифологии и всем остальном. В конечном итоге, разговор пришел к неизбежному вопросу о небольшом богатстве, дожидающемся меня в Банке для внешней торговли.
Пока его основная задача заключалась в том, чтобы помочь мне отъесться после года недоедания в Верхней Замбези, когда я вернул себе 48 килограмм. Оно также заставило мою мать относиться ко мне более серьезно. Несколько лет она всем в нашем городе стыдливо говорила, что я изучал в Москве язык, называвшийся “хауса” (она произносила “хаоса”). Будучи весьма решительной женщиной из казацкой станицы на родине Горбачева, она, когда я учился на втором курсе, приехала в Москву и попыталась подкупить весь деканат, чтобы меня отправили домой или просто отчислили. Она всегда хотела, чтобы я занимался чем-то практичным, стал партийным секретарем или гинекологом.
Так вот, когда я вернулся после первой поездки в Мозамбик, я попросил выдать мне половину моей последней месячной зарплаты наличными — 1813 специальных рублей, которые можно было использовать для покупок в валютных магазинах (на черном рынке они стоили вдвое дороже обычных рублей). Для сравнения — мой отец зарабатывал 250 обычных рублей в месяц, будучи руководителем предприятия, а пенсия по инвалидности моей матери составляла 58 рублей в месяц. Для усиления пропагандистского эффекта я попросил выдать причитавшуюся мне сумму мелкими купюрами, получив в результате несколько чистеньких толстых пачек в банковских обертках, которыми я затем заполнил каждый из многочисленных экзотических карманов своих португальских камуфляжных штанов. Напомню, мне было только двадцать три года, и я даже не получил диплом. Когда моя мама увидела, как я вынимаю пачки наличных из невообразимых глубин своей униформы, она впервые признала, что у меня, возможно, были причины не становиться гинекологом. Но она по-прежнему была страшно недовольна, что я вернулся слишком худым.
В Тете я рассказал Вороненко о живом трупе, с которым я столкнулся в Моссовете. Он понимающе кивнул, написал свой телефонный номер на пачке сигарет и велел мне позвонить ему, когда я вернусь в Москву. В течение последующих семи месяцев или около того я время от времени задавался вопросом, кем бы он мог быть. Хотя он читал скромный курс о планировании, носил сандалии и шорты, безропотно сидел в красной пыли вместе с африканскими резчиками по дереву и увлекался плетением корзин, я всегда замечал, как ему пытались угодить, когда он слушал кого-то или вел с ним беседу или когда обычно холодные дипломаты из посольства с готовностью его обслуживали. Одно то обстоятельство, что он мог всерьез увлекаться африканским искусством и мифологией, наводило меня на мысли о его близости к высшим слоям номенклатуры.
В кабинете товарища Вороненко.. Итак, вернувшись в очередной раз назад в Москву, однажды вечером я позвонил по его номеру. Его жена узнала мою фамилию: “О, вы, должно быть, студент-африканист из Мозамбика, не так ли? Позвоните ему на работу”. Было почти десять вечера, а он все еще сидел за столом: еще один признак того, что он был функционером высшего ранга. Секретарша, которая ответила на звонок, вовсе не принадлежала к типу тех, что пользовались покровительством комсомольских вожаков или, позднее, новых русских банкиров: щебечущих сексуальных кокеток. Голосом, похожим на голос строгой учительницы, она бесстрастно сказала мне: “Одну минуту, пожалуйста. Что я должна сказать о вашей организационной принадлежности?”
Здесь она застала меня врасплох, и я сумел лишь вымолвить: “Моей принадлежности? Институт всеобщей истории, Академия наук”. Мне показалось, я уловил слабое фырканье. Через минуту она переключилась ко мне и с некоторым удивлением сказала: “Товарищ Вороненко встретится с вами завтра в 11.40. На ваше имя будет заказан пропуск у второго подъезда”. Теперь я достаточно пришел в себя, чтобы спросить: “Простите, не могли бы вы объяснить мне, где находится этот второй подъезд, и, кстати, какой пост занимает товарищ Вороненко?” У нее явно отвисла челюсть. Через секунду она заорала на меня: “Молодой человек! Глава аппарата Московского городского совета предложил вам незапланированную встречу в свое личное время завтра утром, а вы говорите мне, что не знаете, с кем будете встречаться?”
Все остальное было проще простого. Здание, где располагался Моссовет, представляло собой типичный дворец генерал-губернатора девятнадцатого века, который разросся во времена Сталина до такой степени, что стал напоминать конструктивистскую фабричную коробку с неоклассическими колоннами спереди. (Здание вновь было перестроено в 1990-х, когда ему добавили башню торгового пассажа из цветного стекла, возвышающуюся над остальным зданием). Внутри загадочное место состояло из бесконечных застеленных красными ковровыми дорожками коридоров и очень высоких, плотно закрывавшихся одинаковых дверей. Серьезные люди в серых костюмах с толстыми портфелями на коленях терпеливо ждали своей очереди в приемной Вороненко.
Они с любопытством осмотрели мою бородатую наружность. Секретарша (по-видимому, другая) пригласила меня в огромный кабинет с предсказуемой монументальной сталинской мебелью, массивными темно-красными шторами на окнах и множеством разноцветных телефонов различного размера на специальной подставке слева от стола из красного дерева. Мы сели в глубокие кожаные кресла в углу и в течение получаса болтали о Мозамбике и плетении корзин. Я не напоминал ему о своих проблемах. В конце беседы, провожая меня к двери, он просто предложил, чтобы я отправил ему официальную жалобу: “Как избранный представитель городского совета я ведь должен реагировать на жалобы народа о бездушных бюрократах, не так ли?”
К этому времени я женился. Мать Любы была ветераном Сталинграда и мастером писать жалобы. Она села за кухонный стол, прогнала нас и написала в школьной тетрадке целую историю о немецких танках, остановленных в 1942 году в нескольких метрах от развалин дома, в котором она жила, переправке раненых солдат и боеприпасов через Волгу по горящей нефти и последующей жизни — в течение двенадцати послевоенных лет — в старых траншеях, бараках и железнодорожных вагонах, пока в 1958 году ей не удалось получить маленькую хрущевку. Должно быть, это был убедительный документ, но моя теща не позволила нам его прочесть. Затем я написал собственное краткое и, я надеялся, юридически грамотное объяснение случившегося и отослал письмо.
Неделю спустя очень вежливый молодой человек позвонил и сказал, что “вопрос” был “рассмотрен” и, учитывая обстоятельства моего “благородного интернационалистского долга” и “особую необходимость в исследовательской работе на дому”, “решен положительно”. Не нужно было никуда ходить. Они бы с удовольствием все сделали сами. Я был помещен вторым в список очередников на четырехкомнатные квартиры во всей Москве. Мне нужно было только перечислить необходимую сумму на счет строительной организации, а затем пойти в нее и указать, где именно я хотел бы жить.
В конторе строительной организации, специализировавшейся на строительстве за валютные средства, рядом со мной сидел пожилой еврей, который, увидев, что я читаю португальскую газету, спросил с заметным кастильским акцентом, не поупражняюсь ли я с ним в испанском, пока мы сидим в очереди. Окончив в 1937 году минскую среднюю школу, он был отобран как способный к языкам доброволец для специальный войск НКВД и прошел интенсивный курс испанского языка, прыжков с парашютом и взрывного дела. Но к тому времени, как он достиг Пиренеев, Испанская республика уже пала. С огромными трудностями, спасаясь от французской полиции и нацистских спецслужб, он вернулся через всю Европу в СССР и сразу же был помещен в тюрьму по подозрению в шпионаже в пользу Гестапо, потому что многие другие так и не вернулись.
Я слышал такие истории. Однажды, будучи еще подростком, я не без некоторого удивления нашел старую фотографию дяди моего отца Льва, одетого в черную униформу офицера СС. Они почти никогда не говорили о прошлом нашей семьи. Слишком много трагедий. Дядя Лев, как я узнал от него позднее, был заброшен в Польшу в июне 1941 года. Ему понадобилось три месяца бродить по лесам со своим радистом, чтобы догнать отступающую Красную Армию. Где-то около Брест-Литовска они устроили засаду и задушили мотоциклистский патруль СС. Они открыли сарай, в который зондеркоманда СС бросала тех, кого собирались казнить.
Дядя Лев любил вспоминать триумфальный момент, когда он, одетый в немецкую форму, освобождал людей, многие из которых были совсем юными, и велел им на своем корявом идише и польском скрываться в лесу. Затем он пришел в деревню и попросил еды. Когда он, еще одетый в то, что осталось от эсэсовской униформы, добрался до советских окопов (пока пьяный красноармейский офицер отошел помочиться, дядя Лев переплыл реку), ему едва удалось избежать казни на месте, поскольку он был принят за немецкого шпиона. В 1945 году он встретил в Берлине того самого офицера, который однажды чуть было не расстрелял его, и они здорово напились. Много лет спустя он узнал, что на сельском кладбище в Польше был установлен небольшой памятник убитым эсэсовцами крестьянам. На мемориальной доске упоминались двое неизвестных советских солдат.
Какое-то время мы упражнялись в испанском, а затем мой товарищ печально поведал мне, что его внук эмигрировал и стал в Израиле преуспевающим бизнесменом. Он послал своему дедушке денег, чтобы тот купил себе машину и квартиру в Москве, потому что старик отказался уехать в Израиль: “Конечно, у многострадального еврейского народа должно быть право строить свою Родину, но почему нужно состоять на службе наиболее агрессивных кругов американского империализма? Почему Израиль не может быть миролюбивой советской республикой?”
Оказалось, что стройплощадка находилась на улице Академика Королева, рядом с летним дворцом восемнадцатого века и парком графа Шереметьева на той стороне пруда около останкинской телебашни. Поистине прекрасное место. 3 октября 1993 года, когда националистические и неокоммунистические участники восстания против Ельцина попытались захватить телецентр, в соседних зданиях погасли все окна. Но это произошло позднее, а мы так и не получили здесь квартиру. Между тем, шло время. Горбачев пал. Советский Союз прекратил свое существование.
Я не знаю, где теперь мой покровитель Вороненко. Года два я старался не думать о том, что случилось с моим драгоценным счетом в Банке для внешней торговли СССР, который после августовского переворота 1991 года, как сообщалось в прессе, оказался опустошен и разграблен. Что, должен признать, не так уж неправдоподобно. Банки редко остаются целыми после революционных переворотов. К этому времени мы — еще одно странное чудо — жили с двумя детьми в Бидгемтоне, штат Нью-Йорк, и для разнообразия были отчаянно бедны. Но, поскольку таковы обычные последствия революций, причин жаловаться у нас не было.
Однако, несмотря на все эти захватывающие преобразования в Москве, бюрократические шестеренки продолжали размеренно крутиться. В конце 1993 года один человек позвонил моей теще якобы от имени обанкроченной и больше не существующей советской организации, торговавшей за валюту, с романтичным названием “Березка — Услуги”. Он живо потребовал перечисления еще трех миллионов рублей из-за “роста цен на стройматериалы вследствие гиперинфляции”. Я не следил за российской инфляцией и понятия не имел, сколько это могло быть.
Как оказалось, несколько тысяч долларов, которые нам никак не удавалось найти, — мы существовали на стипендию в размере 7800 долларов в год. Ничего не говоря нам, мой отец с записной книжкой в руке обзвонил соседей, родственников и друзей в Краснодаре (в южных провинциальных городах взаимопомощь распространена очень широко) и собрал необходимую сумму наличными. Конечно, без всяких процентов и формальных гарантий, за исключением доброго имени семьи. Затем моя мать пришила к его одежде потайной кармашек, одела его чересчур тепло для московской зимы и отправила поездом за тысячу километров на север через недавно созданную таможню независимой Украины.
Я посещаю свою новую квартиру Все шло прекрасно до последней минуты. Деньги были заплачены, необходимые бумаги и ключи получены, и хотя оказалось, что квартира располагалась не там, где мы рассчитывали, по крайней мере, построена она была сносно. Несмотря на мелкие трещины и обычную чудовищную сантехнику, жить в ней можно было прямо сразу. К концу долгого дня папа настолько промерз и устал от Москвы, что утратил свое обычное самообладание. Но, в соответствии с новым духом времени, он все еще чувствовал себя предпринимателем и капиталистом. На его взгляд, квартира теперь должна была окупиться сама, поэтому он и сдал ее первому встречному “бизнесмену”. Парню едва исполнилось двадцать, он пришел из армии и занимался тем, что продавал конфеты, пиво и водку в стальном ларьке у входа в метро. Он фактически жил в этом ларьке, а на витрину вывесил объявление: “Сниму квартиру за хорошие деньги”.
Молодой бизнесмен, конечно же, так никогда и не заплатил за съем. Он сам жил на заемные деньги в надежде скоро разбогатеть. Вместо этого он вынужден был скрываться от кредиторов, которые наняли бандитов или сами ими были. Поэтому он и не впустил меня в квартиру, когда я приехал в Москву в июне следующего года. Естественно, после всех этих приключений я хотел увидеть свою невероятную квартиру площадью 101,2 кв. м. Я совершил несколько долгих поездок на продуваемую со всех сторон сильными ветрами стройплощадку, которая располагалась в Жулебино, за пределами МКАД, напоминавшую гигантскую хаотичную груду сине-белых кубиков детского конструктора “Лего”, брошенных посреди запутанных рельсов и бывших картофельных полей. И все это только для того, чтобы уткнуться носом в запертую дверь собственной квартиры и слушать пьяный гвалт за ней.
Оказавшись в безвыходном положении, я решил, по крайней мере, познакомиться со своими новыми соседями. Первая дверь открылась до того, как я нажал на кнопку звонка. Женщина все это время следила за мной через глазок. Ей было за сорок, одета она была в слегка рваный халат и оказалась ужасно болтливой. Не переставая болтать, она затащила меня на кухню и стала потчевать болгарским бренди, соленым огурцом и остатками пирога. Затем она стала выпытывать, на самом ли деле я работал в Америке. Ее муж, в пижаме и тапочках, хмуро сидел в углу, читая “Завтра”, ведущую шовинистическую газету России, делая вид, что не слушает. Мельком я заметил на вешалке в коридоре форму полковника ВВС. С самого начала Наталья Ивановна сказала мне, чтобы я не обращал внимания на ее мужа: “Ах, не смотрите на него. Иван скоро уйдет в отставку, а пенсии у военных теперь не те, что прежде. Дорогой Георгий Матвеевич, если бы вы только знали, до какой нищеты довели Россию-матушку эти макроэкономисты! Жизнь такая трудная — у молодежи нет никаких перспектив. Возьмем мою девятнадцатилетнюю дочь и, скажу вам без хвастовства, весьма привлекательную, если вы понимаете, что я имею в виду? Скоро нам понадобится муж для нее, лучше, конечно, американец. Когда я была в ее возрасте, мы, девушки, любили курсантов. Но то было тогда. Сегодня жизнь изменилась, кому нужен кто-то вроде моего Ивана? Пожалуйста, я прошу вас как мать, подыщите мне хорошего американского паренька. Что вам стоит? Об остальном мы позаботимся сами”.
Дверью другого соседа была стальная плита, подходившая для бомбоубежища, только с другим замком. Представившись и побеседовав через эту железную стену, я был приглашен на чай. Квартиру наполнила приторная музыка из индийского кино. Хозяин квартиры был одет в поддельный спортивный костюм “Адидас”, смугл и давно небрит. Широко улыбаясь и демонстрируя множество золотых зубов, он сказал с азербайджанским акцентом, столь же сильным и мелодичным, как турецкое обаяние: “Я вижу, ты армянин, поэтому хочу тебе сказать, что эта карабахская-марабахская война-майна вообще меня не касается! Я мирный пекарь кавказских чуреков, а моя жена — русская с ивановской хлопкопрядильной фабрики. Я не имею дела с политикой!” Али, конечно же, был азербайджанским торговцем из далекой горной деревни в Закатальском районе, известном своими грецкими орехами. Он долго угощал меня чаем с халвой и по секрету сообщил мне, что мой арендатор — опасный человек. Очень молодой, безрассудный, к тому же, к нему все время ходит плохая компания. За кожзаменителем на моей двери он установил пуленепробиваемые пластины (в действительности, с обеих сторон, как я обнаружил впоследствии) и держал большую собаку. Очень опасный! Все выглядело так, будто самому моему съемщику грозила опасность.
Начали звонить мои однокурсники, предлагая свою помощь. В большинстве своем они были бывшими студентами-историками и философами, которые когда-то принадлежали к нашему кавказскому кругу в общежитии: неформальному сообществу, объединенному чистой ностальгией, домашними грузинскими винами, армянскими коньяками, азербайджанской икрой и остальной едой и фруктами, присланными нам из дома.
На минуту я представил себе роскошную сцену, достойную этнической комедии советской эпохи — армянин приезжает в Москву, чтобы выселить русского съемщика, с грозной бандой, состоявшей из чеченца, двоих азербайджанцев, татарина, выросшего в детском доме в грузинском селе, и езида (езиды говорят на диалекте курдского языка и принадлежат к остаткам мистической секты манихейского происхождения, из-за чего несведущие люди считают их поклоняющимися дьяволу). У большинства из них были докторские степени: например, Юсуп, татарин из Грузии, был нашим лучшим специалистом по Люксембург и Грамши. Тем не менее, многим русским мы часто казались угрожающими, и, признаюсь, иногда мы использовали такой образ для студенческих розыгрышей. Набег этой толпой мог бы стать прекрасной демонстрацией регионального интернационализма, но я сумел решить вопрос менее драматично и с удивительно учтивой помощью местного отделения милиции, куда я сначала пошел поставить штамп в свой паспорт.
Дежурный майор спросил, не мог бы я сдать квартиру надежному человеку, которого он лично бы и порекомендовал; состоятельного банкира, между прочим. Я рад был сделать одолжение; он попросил меня заполнить форму, вызвал слесаря — и через час я, наконец, увидел свою квартиру изнутри. Серые обои были убого наклеены прямо на голый бетон, ванная комната была покрашена половой краской, а из нескольких розеток торчали провода. Но кто ожидал чего-то другого? Оказалось, что надежный банкир милиционера был татуированным головорезом с карманами, набитыми стодолларовыми банкнотами, и пистолетом ТТ, который было видно, когда он почесывал свои подмышки. Я в шутку заметил, что, когда мы учились, нам велели избегать пистолетов вообще, а больших ТТ в частности. Он был не слишком легковерен, но все же полюбопытствовал: “И что же вам советовали носить в этой вашей школе?” Явно опасаясь своего нового съемщика, но пытаясь произвести на него достойное впечатление, я ответил: “Сначала они велели нам избегать неприятностей, а если этого сделать не удается, носить с собой пару ручных гранат. Пистолеты создают ложное ощущение того, что ты вооружен. Гранаты намного звучней, внушают больший страх, их можно по-разному использовать, и они надежны”. Комментарий оказался пророческим. Через два месяца он исчез, говорят, его убили. Вскоре после этого я убедил своих родственников, что квартиру лучше продать.
Я посещаю ведомство по приватизации Продажа жилья была лишь немногим менее экзотичной, чем его приобретение или сдача в аренду. Например, однажды я прилетел из Вашингтона в Москву только для того, чтобы узнать, что предполагаемым покупателем была не женщина по имени Наташа, а ее муж, который, как оказалось, был старшим сыном африканского шейха из Тимбукту. Тимбукту! Реальный мир романтичней, чем предполагают мечтатели. Но старый шейх был болен, его сын имел сыновние обязательства в Мали и потому не сумел достаточно быстро вернуться. Однако в конечном итоге мы нашли нашего покупателя — строителя, имеющего связи с всесильным мэром Москвы, и получили 75000 долларов, что было хорошей ценой за квартиру такого размера и местоположения. Через восемь месяцев рубль девальвировался бы в четыре раза.
Покупатель предпринял все меры предосторожности. Продажа должна была быть защищена со всех законных и не только законных сторон. Сначала он расплывчато, но настойчиво говорил о своих связях с бандитами на случай, если я его обману. Дабы сохранить взаимность, я намекнул на связи с КГБ. Подходя к делу практично, он потребовал, чтобы я предоставил все возможные документы, чтобы доказать, что я обладаю исключительными правами на эту собственность, включая свежую справку о моем психическом состоянии, для подписания необходимых юридических документов. С этого началась еще одна бюрократическая одиссея.
Сначала, на диком декабрьском морозе я блуждал в поисках районного ведомства по приватизации, где я должен был получить нечто под названием “новая форма о передаче имущества номер шесть”. После почти часового блуждания по окрестностям я, наконец, понял, что адрес, который мне дали, принадлежал зданию, которое пара рабочих неспешно разрушала кувалдами. “Приватизация переехала, ее здание приватизировали, и теперь здесь будет казино”, — объяснили мне они. В конечном итоге, я нашел — на другом конце города — настоящее ведомство по приватизации. Посетителям необходимо было внести свои фамилии в списки, висящие на приемном окошке.
Последним в списке было имя, поразившее меня как удар молнии: Милорад Божевич Савич! Ошибки быть не могло — два человека в Москве не могли обладать таким сочетанием черногорских имен. Ведь каждый год мы веселились над тем, как старшекурсники разыгрывали наивных первокурсниц, подстрекая их подойти к одному старому монстру с вопросом: “Милорад Божевич, можно вас спросить: у вас сербское имя или хорватское?”, на что он выпучивал свои огромные глаза и ревел: “Черногорское!” Ужасный, но все же всеми обожаемый профессор Савич читал марксистско-ленинскую философию не одному поколению специалистов советской Академии Наук с тех пор, как примирение Хрущева с Тито в середине пятидесятых положило конец его активной политической деятельности.
Его жизнь была богата событиями. Родившись в известной черногорской семье, он получил хорошее классическое образование в гимназии в Четинье; сражался в партизанском отряде во время войны; в 1945 году приехал в Москву, чтобы учиться в Академии бронетанковых войск, что было особенно удивительно, учитывая его гигантские размеры (черногорцы — самый высокий народ в Европе, а его рост был выше метра восьмидесяти. Во время семинаров по философии мы часто тихо удивлялись, как эта фигура могла хоть как-то уместиться в танке; но у него был голос, способный перекричать шум его двигателя). Иногда он говорил, что он дважды сидел в тюрьме в Венгрии и пережил показательный процесс в Румынии. Он высмеивал Тито при каждой возможности (“Только взгляните на этого новатора в теории!
Его последнее достижение — провозгласить ислам в Боснии и Герцеговине национальностью. Какой Аристотель!”) и бросал фразы вроде: “Ах, философия Дьердя Лукача, я знаю ее как свои пять пальцев. Я же его критиковал...” Тем не менее, мы любили Савича не только за то, что он был такой яркой личностью. Несмотря на чрезвычайную самоуверенность, он был справедлив, удивительно непочтителен к коммунистическим догматикам и действительно увлечен философией. Я посмотрел всю строчку. Подпись Милорада Божевича отсутствовала. Если бы Савич был здесь, его, конечно, было бы видно или, по крайней мере, слышно. Я постучал в окошко: “Девушка, скажите, пожалуйста, а где тот господин, чья странная фамилия стоит в списке прямо над моей?” Мне ответили, что он умер. “Вопрос о наследстве”.
Женщина в местном паспортном столе, куда я пришел, чтобы восстановить свой паспорт, больше была озабочена поливом своих многочисленных растений — кабинет напоминал оранжерею, за которой искусно ухаживали. Глядя в мои документы, она еще раз взглянула на меня и сказала снисходительно: “Зачем вы говорите, что работаете в каком-то университете в США?” “Это ведь больше не считается преступлением, разве не так?” — ответил я. “Боже упаси! Работайте, где вам нравится, если вас возьмут. Вопрос в том, как вы это докажете? Дадут ли американские университеты вам справку с места работы по форме 68?” — “Нет, но они мне доверяют и дадут много других форм”. “Кто бы сомневался! Могу только сказать вам, что с такими документами головной боли не оберешься. Так почему бы нам просто не стереть эту запись и просто написать: “Временно безработный”?” Нет работы — нет бумаг — нет проблем.
Затем в холодном военкомате я должен был получить свой бланк о постановке на учет. Появился усталый подполковник в шерстяном свитере под формой с моими бумагами в руках и сказал: “Вы знаете, что вас могут повысить в звании? Если вы пройдете месячную переподготовку, то сможете стать майором”. Он вздохнул. “Но, догадываюсь, вы, наверное, не захотите”. Наконец, в шесть часов вечера 25 декабря 1997 года все бумаги были получены, покупатель стоял рядом со мной, и мы подписывали и нотариально заверяли акт продажи, прождав в очереди пять часов. Это была нелегальная очередь, в которой каждый ожидавший уже дал взятку, чтобы пройти в обход очереди легальной.
Следующая формальность заключалась в том, чтобы достать 75000 долларов, проверить, не фальшивые ли эти новые стодолларовые банкноты (портфель с деньгами был забит почти полностью). А еще раньше — утром — он был убран в сейф для хранения ценностей в банке, что теперь является стандартной процедурой. Сейф был заказан покупателем на мое имя и в моем присутствии, но ключ оставался у него. Заключительный акт состоял в обмене ключа на подписанное соглашение о продаже. Затем с деньгами можно было делать все, что угодно. Кто-то не оставляет их в банке. Местом хранения ценностей было отреставрированное ядерное бомбоубежище, украшенное позолоченным люстрами и металлоискателями на входе. Охраняющие его бывшие офицеры спецназа, вооруженные автоматами и облаченные в бронежилеты, не позволяли находиться в нем более трем лицам одновременно. Остальная часть очереди должна была стоять на улице. Изысканное зрелище. Толпа народа, одетого в дорогие меха и турецкие кожаные пальто, топталась на грязном снегу и нервно сжимала в объятиях пакеты и портфели, заметно распухшие от груды наличности.
В итоге мы разбили машину моего шурина, плутая зимней ночью по центру Москву, пытаясь скрыться от потенциальных преследователей. Но никто нас не преследовал. Нашим намеченным убежищем был кабинет друга, который, как оказалось, находился в штабе избирательной компании генерала Лебедя. В России ничто не обходится без иронии. Штаб Лебедя занимал крыло Академии искусств им. Сурикова, прямо напротив Третьяковской галереи, и патрулировался отставными полковниками десантных войск. Студенческие картины висели в коридоре рядом с плакатами Лебедя. Лично меня — несомненно, признак дурного вкуса — больше интересовали плакаты. Типичный плакат: генерал изображен в штатском, стреляя с колена из гранатомета, лежащего на плече, и подпись — “ГЕНЕРАЛ, КОТОРЫЙ ОСТАНОВИЛ ДВЕ ВОЙНЫ” (по-видимому, в Молдове и Чечне).
Но, как говорят экономисты, моя квартира была конвертирована в ликвидность, как и многое другое бывшее советское имущество, и теперь могла быть отправлена неизбежно окольным путем через границу. Доверяя только друзьям или друзьям друзей, мы благополучно доставили ее в Чикаго.
Источник: https://archipelag.ru/authors/derlugyan/?library=2049