Новое
Иван Грозный: царское служение на краю бездны
«Иван Грозный» кисти Клавдия Лебедева
От Московии к России, или путём реконкисты
Продолжим начатый в статье На пути к царству: Русь в зеркале Священной истории разговор. Мы остановились на пороге принятия великими московскими князьями скипетра и державы, что обуславливалось рядом объективных причин. Ключевая: преодоление феодальной раздробленности привело к складыванию единого рынка.
То есть экономическая составляющая в историческом процессе превалирующая. Я считаю необходимым это подчеркнуть в контексте дальнейшего повествования.
И поскольку контролируемые Москвой пространства оказались обширны при сравнительно невысокой плотности населения – для сравнения: в России проживало на начало XVI в. порядка 6 млн человек, во Франции – не менее 12-ти, – ввиду наличия зон рискованного земледелия, нередко ставивших в том числе и представителей служилого сословия на грань голода, понадобилась жёсткая, и порою жестокая в методах, централизация власти для выживания государства.
Подчеркну: речь о первой половине XVI столетия, в рамках которого установление контроля над Волжско-окским торговым путём и отвоевание Смоленска укладывалось в соответствующую стратегию. В данном случае уместно сравнение походов русских войск с реконкистой на Пиренеях.
При этом, думается, не стоит и преувеличивать масштаб исходившей с запада, востока и юго-востока опасности. Ибо ни Великое княжество Литовское, ни Ливонский орден – период расцвета обоих к названному столетию остался в прошлом, – ни осколки Золотой Орды не обладали военно-демографическим потенциалом, позволявшим им завоевать Россию или захватить и, главное, удержать существенную часть её территории.
Наибольшую угрозу в первой половине XVI в. – и таковой она оставалась вплоть до битвы при Молодях в 1572-м – представляли Гиреи; максимальная численность их войск, по оценке военного историка Л. А. Боброва, не превышала на начало XVI в. 15 тыс. человек.
Внушительная цифра, если речь о разорительных набегах, но недостаточная для длительного контроля занятой территории, требующего серьёзных финансовых затрат и людских ресурсов.
Однако ущерб от постоянной угрозы таким важным военно-административным центрам, как Москва, Нижний и Великий Новгород, Переяславль-Рязанский, Псков, со стороны соседей носил, с точки зрения нарушения процесса нормальной хозяйственной жизни, существенный характер.
Взять города противник редко когда мог, но вполне, подрывая экономическую базу государства, был в силах сжечь посад, окрестные деревни, разорить помещичьи имения, увести для продажи на невольничьих рынках полон. Особенно в этом плане запомнились трагические 1521 и 1571 гг.
Необходимость координации действий из единого центра для оперативного парирования военных угроз с разных направлений, преодоление неизжитого сепаратизма аристократии – последний раз в наиболее опасной для России форме проявил себя в судьбоносном 1480-м мятежом братьев Ивана III, – складывание единой налоговой системы, собственно, и вели к централизации власти и, как следствие, повышению политического статуса правителя, которому уже в последней четверти XV в. стало тесно в рамках великокняжеского титула, не соответствующего ни масштабу государства, ни его возросшему престижу на международной арене.
Чуть в сторону: отдавая себе отчёт в возможности вопроса со стороны уважаемых читателей относительно международного престижа и ввиду того, что ответ на него выходит за рамки обозначенной в заглавии темы, рекомендую великолепную книгу А. И. Филюшкина «Василий III».
А поскольку Россия видела себя не столько правопреемницей павшей в 1453-м Восточно-Римской империи, сколько экзистенциальной её наследницей, то принятие великим князем скипетра и державы обуславливалось логикой исторического процесса. И раз ордынские ханы больше не цари, то соответствующий титул по мере перехода их земель под власть Москвы воспринимается её государями.
Здесь трудно не согласиться с медиевистом И. Н. Данилевским, рассматривавшим покорение Грозным Казанского и Астраханского ханств как реализацию геополитических планов хана Большой Орды Ахмата, только в обратном направлении – восстановление некогда входивших в состав улуса Джучи земель, за исключением Крыма, пусть и в ином политико-религиозном контексте. Неслучайно в титулатуре российских самодержцев указывалось: «царь Казанский, царь Астраханский».
Казнить и миловать: в ответе за всех
Но была и ещё одна важная составляющая принятия великим князем царской короны, продиктованная пониманием Истории – я сознательно пишу в данном случае это слово с большой буквы.
Недаром мы завершили прошлый разговор на отождествлении книжниками Руси с Новым Израилем и аллюзиях в летописях и агиографической литературе с библейскими событиями.
Всё это накладывалось на 1492-й. Или 7000 год принятого на Руси летоисчисления от сотворения мира. После названной даты Пасхалии не составляли. Круг земной истории завершится, за ним: Второе пришествие. Страшный суд. Не свершилось? Ждём 7070-й.
Такова логика мышления образованной части общества, о чём шёл разговор в статье Эсхатология и геополитика: в преддверие первой русско-турецкой войны.
Ожидания наложились на впечатлительную, с полученными в детстве, как сейчас принято говорить, психотравмами, натуру Ивана IV.
С венчанием – но не миропомазанием! – на царство, по меткому замечанию историка Д. М. Володихина, в сознании Грозного политика соединялась с мистикой.
Я бы, правда, скорректировал утверждение Дмитрия Михайловича: не столько с мистикой, сколько с нарисованными пылким воображением царя картинами суровой ветхозаветной истории.
«Венчание Ивана Грозного на царство» – картина Клавдия Лебедева
Представьте себе молодого человека, на чьи плечи свалилась вся тяжесть мира. Разумеется, речь не об объективной реальности первой половины XVI в., а о её внутреннем переживании Иваном IV:
«Удерживающий» или – пишет Д.М. Володихин – «катехон» предотвращает окончательное падение мира в бездну, к полному развращению и отходу от заповедей. Если нет его, значит, либо должен появиться новый, либо Страшный суд близится, а вместе с ним и конец старого мира. Таким образом, на плечи молодого человека свалился тяжкий, поистине неподъемный груз.»
В рамках такого взгляда на царское служение оно начинает восприниматься как сакральное и даже священническое. Однако аргументом в пользу последнего должно было бы стать миропомазание.
Помните, мы говорили в статье Карл X: забытый обряд или конец долгого Средневековья о том, что именно миропомазание и дало повод для дискуссий: монарх – простой мирянин или препоясанный мечом клирик.
Как выходил из ситуации Грозный, над которым соответствующий обряд совершён не был? Кстати – почему?
Выдающийся филолог Б. А. Успенский даёт этому следующее объяснение:
«Скорее всего, русские иерархи знали о том, что при венчании на царство в Византии совершалось помазание, но при этом не располагали описанием того, как именно совершался данный обряд в Константинополе; в результате они ввели в чинопоследование венчания на царство тот обряд, который был им известен.»
Вероятно, автору чина венчания на царство митрополиту Макарию виделось достаточным осознание того, что Иван IV – единственный в мире православный царь; катехон, как пишет Д. М. Володихин, черпающий основания для священнического понимания содержания свой власти в ветхозаветных словах:
«Клялся Господь и не раскается: «Ты священник вовек по чину Мелхиседека».»
Однако только ли государем царское служение мыслилось как священнодействие? Нет. Медиевист А. Л. Юрганов обращает внимание на строки из Александро-Невской летописи, в которой царь прямо называется святителем – слово, традиционно употребляемое в отношении церковного иерарха, причём, как правило, канонизированного.
«Судя по всему, – полагает Александр Львович, – во время опричнины царь возложил на себя особые пастырские функции, что не явилось неожиданностью для многих, как видно из приведенных текстов, и легко было принято «всенародным множеством» в силу традиционной сакральности царской власти в России. В русской элитарно-богословской среде положение великого князя рассматривалось как вполне ясное, структурно оформленное. Христос – Правда Истинная – будет вершить свой последний Суд; каждый христианин обязан для спасения собственной души исполнять «всякую правду»; великий князь в этой структуре был правдой «мира сего». Таким образом, превращение великого князя в государя-святителя объяснимо наступлением времени Страшного Суда. Правда «мира сего» должна уступить место Правде Истинной.»
Схожим образом оценивал видение Иваном IV сути монаршей власти автор первой его биографии лютеранский пастор Пауль Одерборн:
«Грозный служил обедню (общепринятое до революции название Литургии – И.Х.) как священник.»
Скорее всего, это кривотолки, но важно циркулирование их в обществе.
Соответственно, в представлении и Грозного, и определённых кругов русской образованной элиты, православный царь обладает священническим статусом в земном мире, да ещё в преддверии ожидаемого его конца.
Вот тут, собственно, упомянутая Д. М. Володиным мистика с политикой и соединились, став своего рода прологом к появлению Опричнины, с её призванными карать грешников и символизирующими грозных ангелов смерти «кромешниками».
Музей «Александрова слобода»
В этой связи А. Л. Юрганов приводит интереснейшее описание пропитанной библейскими аллюзиями символики построенного по приказу царя в Александровской слободе Опричного дворца:
«Поиск типологически родственной (Опричному дворцу – И.Х.) структуры привел нас к описанию града Божьего, которое дается в 40-й и последующих главах пророческий книги Иезекииля, имеющей особое значение для христиан. В видении Иезекииля описываются «последние времена», когда после многих испытаний, выпавших на долю Израиля, Господь, наконец, соединится со своим народом, войдя через восточные ворота в Град Божий. Только «старейшина» («князь» в синодальном переводе) имел особое право войти в эти восточные ворота, но и то лишь «путем притвора». В Опричном дворце восточные ворота не имели притвора, ибо царь себе позволил входить в священные ворота, приготовленные для Господа Бога. Отсутствие западных ворот символично: поскольку речь идет о «последних временах», то с приходом Судии не будет ночи, не будет захода солнца. Точнее говоря, Христос во Втором Пришествии сам Солнце незаходящее: этот образ типичен для всей средневековой литературы. Итак, в восточные ворота Опричного дворца мог войти только великий князь, но ясно, что подобная привилегия была символична: в эти ворота войдет Спаситель.»
С моей точки зрения, в приведённых строках – ключ к пониманию не только логики мышления Грозного, но и внутреннего переживания им свалившегося на плечи тяжкого груза ответственности.
Не просто казнить, но обречь душу на скитание
«А казни, – спросите, – как они соотносятся со священническим статусом монарха?». Ведь не то что убивать – священнику и руку запрещено на кого бы то ни было поднимать.
Не столько отвечая на вопрос, сколько размышляя над ним, выскажу допущение, базирующееся на библейском мировоззрении Грозного, в рамках которого: как Господь карает грешников на небе, так и царь – на Земле.
Сами казни также символичны. Так, нередко самодержец запрещал предавать рассечённые тела казнённых христианскому погребению, как бы обрекая их души на вечные мучения. А согласно народным представлениям, все, умершие неестественной смертью, превращались в заложных покойников. Знаменитые русалки русских сказок – они и есть. Только без выдуманного Г. Х. Андерсеном хвоста.
Чуть отвлекаясь: любопытно, что вера в заложных покойников зафиксирована этнографами и в XX столетии.
И казни зримым образом призваны были демонстрировать картины будущего Страшного Суда, равно как и содержали в себе одновременно аллюзии не только библейские, но и отсылавшие к славянской мифологии.
Недаром расправы связывались, помимо рассечения тела, также с водной средой, где, согласно средневековым представлениям, обитают демоны, что кстати расходится с христианскими воззрениями: согласно апостолу Павлу, князь мира господствует в воздухе.
Примечательно, что река и мост представляют собой древнейшие образы не просто славянской, но и индоевропейской мифологии в целом.
В качестве примера относительно водной стихии приведу знаменитый поход Грозного на Великий Новгород 1570 г. и расправы на мосту через Волхов, который, как отмечает А. Л. Юрганов,
«был, видимо, выбран царем специально: горящие люди со связанными руками и ногами попадают в холодную реку. Мост этот, судя по всему, был для царя символом наказания грешников, которым уготована «вечная мука».»
То есть казни, с одной стороны, символизировали выпавшие на долю грешников кары – своего рода прообраз вечных мучений. И из этой же логики – рассечения тел как лишение убитых возможности наследовать блаженную Вечность. Тем самым Грозный, как ему казалось, обрекал несчастных на вечные мучения.
И чьи в данном случае прерогативы он брал на себя – объяснять, полагаю, не надо.
Интересно, что частью общества это воспринималось как должное, в силу взгляда даже не на саму царскую власть, сколько на её носителя.
Так, Б. А. Успенский в одной из своих работ приводит слова иностранцев на сей счёт:
«Исаак Масса писал, например, что «русские «считают своего Царя за высшее божество… то же повторяли и другие авторы. Так, по словам Г. Седерберга, русские «считают царя почти за Бога», а Иоганн Георг Корб замечал, что московиты «повиновались своему Государю не столько как подданные, сколько как рабы, считая его скорее за Бога, чем за Государя.»
Однако единодушия относительно священнического характера царской власти в русском обществе не было.
Альтернатива, или «Шуйское царство»
Альтернативой завязанной на мистике политике, видению в царском служении священнодействия, было вполне приземлённое «Шуйское царство» – власть аристократии во главе с кланом Шуйских и перспективой возобладания центробежных тенденций – к началу правления Грозного ещё не ушло в мир иной поколение, помнившее независимость Великого Новгорода, Пскова, Великого княжества Рязанского.
А рядом Литва с непреодолённой феодальной раздробленностью и без намёка на сакрализацию власти Гедиминовичей.
В 1553-м, когда Грозный тяжело заболел и был на пороге смерти, история нашей страны могла повернуться вспять. В тот год у одра больного царя незримо стояли: уходящая удельная Русь и рождающаяся под монаршим скипетром централизованная Россия.
Картина, достойна кисти П. Д. Корина, только применительно к XVI столетию. Последний раз встреча старой Руси и новой России произошла на страницах переписки Курбского и Ивана IV: два мира, два разных понимания истории и места аристократии в ней.
Одни и те же люди, но для беглого князя они – «сильные во Израиле», а для царя – холопы, коих он волен казнить и миловать. Причём не по каким-то заслугам, а потому что он царь, и не «мятежным хотением», а Господом дарованной ему властью.
Однако можно ли назвать мировоззрение самого претендовавшего на пастырские функции царя в полной мере православным? Казалось бы, ответ очевиден, учитывая в эпистолярном наследии Ивана IV частые ссылки на Библию и написанный им под псевдонимом Парфений Уродивый канон Ангелу Грозному.
Однако не будем спешить и поговорим на эту тему в следующей статье, начав с драматических и толком до сих пор непроясненных обстоятельств, связанных со смертью сына государя – Ивана.
Использованная литература:
Бобров Л.А. Тактическое искусство крымских татар и ногаев конца XV – середины XVII вв.
Курукин И.В., Булычев А.А. Повседневная жизнь опричников Ивана Грозного. М.: Молодая гвардия, 2010 г.
Николаева И.Ю. Гендерный ракурс деформации идентичности царя: Иван IV в историко-психологическом интерьер кризиса опричного времени.
Успенский Б.А. Царь и патриарх: харизма власти в России (Византийская модель и ее русское переосмысление). M.: Языки русской культуры, 1998.
Успенский Б.А. Царь и император. Помазание на царство и семантика монарших титулов. М.: Языки русской культуры, 2000.
Успенский Б.А., Живов В.М. Царь и Бог: Семиотические аспекты сакрализации монарха в России // Успенский Б.А. Избранные труды. Т. 1. М., 1994. С. 110 – 218.